окошечко и, прислонясь к косяку, шелушила подсолнечные зернышки. Люди в
кухне поужинали и расходились по двору спать: кто под сараи, кто к амбарам,
кто на высокие душистые сеновалы. Позже всех вышел из кухни Сергей. Он
походил по двору, спустил цепных собак, посвистал и, проходя мимо окна
Катерины Львовны, поглядел на нее и низко ей поклонился.
- Здравствуй, - тихо сказала ему с своей вышки Катерина Львовна, и двор
смолк, словно пустыня.
- Сударыня! - произнес кто-то через две минуты у запертой двери
Катерины Львовны.
- Кто это? - испугавшись, спросила Катерина Львовна.
- Не извольте пугаться: это я, Сергей, - отвечал приказчик.
- Что тебе, Сергей, нужно?
- Дельце к вам, Катерина Ильвовна, имею: просить вашу милость об одной
малости желаю; позвольте взойти на минуту.
Катерина Львовна повернула ключ и впустила Сергея.
- Что тебе? - спросила она, сама отходя к окошку.
- Пришел к вам, Катерина Ильвовна, попросить, нет ли у вас какой-нибудь
книжечки почитать. Скука очень одолевает.
- У меня, Сергей, нет никаких книжек: не читаю я их, - отвечала
Катерина Львовна.
- Такая скука, - жаловался Сергей.
- Чего тебе скучать!
- Помилуйте, как не скучать: человек я молодой, живем мы словно как в
монастыре каком, а вперед видишь только то, что, может быть, до гробовой
доски должен пропадать в таком одиночестве. Даже отчаянье иногда приходит.
- Чего ж ты не женишься?
- Легко сказать, сударыня, жениться! На ком тут жениться? Человек я
незначительный; хозяйская дочь за меня не пойдет, а по бедности все у нас,
Катерина Ильвовна, вы сами изволите знать, необразованность. Разве оне могут
что об любви понимать как следует! Вот изволите видеть, какое ихнее и у
богатых-то понятие. Вот вы, можно сказать, каждому другому человеку, который
себя чувствует, в утешение бы только для него были, а вы у них как канарейка
в клетке содержитесь.
- Да, мне скучно, - сорвалось у Катерины Львовны.
- Как не скучать, сударыня, в эдакой жизни! Хоша бы даже и предмет
какой у вас был со стороны, так, как другие прочие делают, так вам и видеть-
ся с ним даже невозможно.
- Ну это ты... не то совсем. Мне вот, когда б я себе ребеночка бы
родила, вот бы с ним, кажется, и весело стало.
- Да ведь это, позвольте вам доложить, сударыня, ведь и ребенок тоже от
чего-нибудь тоже бывает, а не так же. Нешто теперь, по хозяевам столько лет
живши и на эдакую женскую жизнь по купечеству глядючи, мы тоже не понимаем?
Песня поется: "без мила дружка обуяла грусть-тоска", и эта тоска, доложу
вам, Катерина Ильвовна, собственному моему сердцу столь, могу сказать,
чувствительна, что вот взял бы я его вырезал булатным ножом из моей груди и
бросил бы к вашим ножкам. И легче, сто раз легче бы мне тогда было...
У Сергея задрожал голос.
- Что это ты мне тут про свое сердце сказываешь? Мне это ни к чему. Иди
ты себе...
- Нет, позвольте, сударыня, - произнес Сергей, трепеща всем телом и
делая шаг к Катерине Львовне. - Знаю я, вижу и очень даже чувствую и
понимаю, что и вам не легче моего на свете; ну только теперь, - произнес он
одним придыханием, - теперь все это состоит в эту минуту в ваших руках и в
вашей власти.
- Ты чего? чего? Чего ты пришел ко мне? Я за окно брошусь, - говорила
Катерина Львовна, чувствуя себя под несносною властью неописуемого страха, и
схватилась рукою за подоконницу.
- Жизнь ты моя несравненная! на что тебе бросаться? - развязно
прошептал Сергей и, оторвав молодую хозяйку от окна, крепко ее обнял.
- Ox! ox! пусти, - тихо стонала Катерина Львовна, слабея под горячими
поцелуями Сергея, а сама мимовольно прижималась к его могучей фигуре.
Сергей поднял хозяйку, как ребенка, на руки и унес ее в темный угол.
В комнате наступило безмолвие, нарушавшееся только мерным тиканьем
висевших над изголовьем кровати Катерины Львовны карманных часов ее мужа; но
это ничему не мешало.
- Иди, - говорила Катерина Львовна через полчаса, не смотря на Сергея и
поправляя перед маленьким зеркальцем свои разбросанные волосы.
- Чего я таперича отсюдова пойду, - отвечал ей счастливым голосом
Сергей.
- Свекор двери запрет.
- Эх, душа, душа! Да каких ты это людей знала, что им только дверью к
женщине и дорога? Мне что к тебе, что от тебя - везде двери, - отвечал
молодец, указывая на столбы, поддерживающие галерею,
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Зиновий Борисыч еще неделю не бывал домой, и всю эту неделю жена его,
что ночь, до самого бела света гуляла с Сергеем.
Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового
погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста
поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно. Но не все дорога
идет скатертью, бывают и перебоинки.
Не спалось Борису Тимофеичу: блуждал старик в пестрой ситцевой рубашке
по тихому дому, подошел к одному окну, подошел к другому, смотрит, а по
столбу из-под невесткина окна тихо-тихохонько спускается книзу красная
рубаха молодца Сергея. Вот тебе и новость! Выскочил Борис Тимофеич и хвать
молодца за ноги. Тот развернулся было, чтоб съездить хозяина от всего сердца
по уху, да и остановился, рассудив, что шум выйдет.
- Сказывай, - говорит Борис Тимофеич, - где был, вор ты эдакой?
- А где был, - говорит, - там меня, Борис Тимофеич, сударь, уж нету, -
отвечал Сергей.
- У невестки ночевал?
- Про то, хозяин, опять-таки я знаю, где ночевал; а ты вот что, Борис
Тимофеич, ты моего слова послушай: что, отец, было, того назад не воротишь;
не клади ж ты по крайности позору на свой купеческий дом. Сказывай, чего ты
от меня теперь хочешь? Какого ублаготворения желаешь?
- Желаю я тебе, аспиду, пятьсот плетей закатить, - отвечал Борис
Тимофеич.
- Моя вина-твоя воля, - согласился молодец. - Говори, куда идти за
тобой, и тешься, пей мою кровь.
Повел Борис Тимофеич Сергея в свою каменную кладовеньку, и стегал он
его нагайкою, пока сам из сил выбился. Сергей ни стона не подал, но зато
половину рукава у своей рубашки зубами изъел.
Бросил Борис Тимофеич Сергея в кладовой, пока взбитая в чугун спина
заживет; сунул он ему глиняный кувшин водицы, запер его большим замком и по-
слал за сыном.
Но за сто верст на Руси по проселочным дорогам еще и теперь не скоро
ездят, а Катерине Львовне без Сергея и час лишний пережить уже невмоготу
стало. Развернулась она вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры и такая
стала решительная, что и унять ее нельзя. Проведала она, где Сергей,
поговорила с ним через железную дверь и кинулась ключей искать. "Пусти,
тятенька, Сергея", - пришла она к свекру.
Старик так и позеленел. Он никак не ожидал такой наглой дерзости от
согрешившей, но всегда до сих пор покорной невестки.
- Что ты это, такая-сякая, - начал он срамить Катерину Львовну.
- Пусти, - говорит, - я тебе совестью заручаюсь, что еще худого промеж
нас ничего не было.
- Худого, - говорит, - не было! - а сам зубами так и скрипит. - А чем
вы там с ним по ночам займались? Подушки мужнины перебивали?
А та все с своим пристает: пусти его да пусти.
- А коли так, - говорит Борис Тимофеич, - так вот же тебе: муж приедет,
мы тебя, честную жену, своими руками на конюшне выдерем, а его, подлеца, я
завтра же в острог отправлю.
Тем Борис Тимофеич и порешил; но только это решение его не состоялось.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Поел Борис Тимофеич на ночь грибков с кашицей, и началась у него
изжога; вдруг схватило его под ложечкой; рвоты страшные поднялись, и к утру
он умер, и как раз так, как умирали у него в амбарах крысы, для которых
Катерина Львовна всегда своими собственными руками приготовляла особое
кушанье с порученным ее хранению опасным белым порошком.
Выручила Катерина Львовна своего Сергея из стариковской каменной
кладовой и без всякого зазора от людских очей уложила его отдыхать от
свекровых побоев на мужниной постели; а свекра, Бориса Тимофеича, ничтоже
сумняся, схоронили по закону христианскому. Дивным делом никому и невдомек
ничего стало: умер Борис Тимофеич, да и умер, поевши грибков, как многие,
поевши их, умирают. Схоронили Бориса Тимофеича спешно, даже и сына не
дождавшись, потому что время стояло на дворе теплое, а Зиновия Борисыча
посланный не застал на мельнице. Тому лес случайно как-то дешево попался еще
верст за сто: посмотреть его поехал и никому путем не объяснил, куда поехал.
Справившись с этим делом, Катерина Львовна уж совсем разошлась. То она
была баба неробкого десятка, а тут и нельзя было разгадать, что такое она
себе задумала; ходит козырем, всем по дому распоряжается, а Сергея так от
себя и не отпускает. Задивились было этому по двору, да Катерина Львовна
всякого сумела найти своей щедрой рукой, и все это дивованье вдруг сразу
прошло. "Зашла, - смекали, - у хозяйки с Сергеем алигория, да и только. -
Ее, мол, это дело, ее и ответ будет".
А тем временем Сергей выздоровел, разогнулся и опять молодец молодцом,
живым кречетом заходил около Катерины Львовны, и опять пошло у них снова
житье разлюбезное. Но время катилось не для них одних: спешил домой из
долгой отлучки и обиженный муж Зиновий Борисыч.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На дворе после обеда стоял пеклый жар, и проворная муха несносно
докучала. Катерина Львовва закрыла окно в спальне ставнями и еще шерстяным
платком его изнутри завесила, да и легла с Сергеем отдохнуть на высокой
купеческой постели. Спит и не спит Катерина Львовна, а только так ее и
смаривает, так лицо потом и обливается, и дышится ей таково горячо и
тягостно. Чувствует Катерина Львовна, что пора ей и проснуться; пора идти в
сад чай пить, а встать никак не может. Наконец кухарка подошла и в дверь
постучала: "Самовар, - говорит, - под яблонью глохнет". Катерина Львовна