слезами в голосе, мальчик. - Идите сюда, тетенька: я боюсь, - еще слезливее
позвал он через секунду, и ему послышалось, что Катерина Львовна сказала в
гостиной "ну", которое мальчик отнес к себе.
- Чего боишься? - несколько охрипшим голосом спросила его Катерина
Львовна, входя смелым, решительным шагом и становясь у его кровати так, что
дверь из гостиной была закрыта от больного ее телом. - Ляг, - сказала она
ему вслед за этим.
- Я, тетенька, не хочу.
- Нет, ты, Федя, послушайся меня, ляг, пора; ляг, - повторила Катерина
Львовна.
- Что это вы, тетенька! да я не хочу совсем.
- Нет, ты ложись, ложись, - проговорила Катерина Львовна опять
изменившимся, нетвердым голосом и, схватив мальчика под мышки, положила его
на изголовье.
В это мгновение Федя неистово вскрикнул: он увидал входящего бледного,
босого Сергея.
Катерина Львовна захватила своей ладонью раскрытый в ужасе рот
испуганного ребенка и крикнула:
- А ну скорее; держи ровно, чтоб не бился! Сергей взял Федю за ноги и
за руки, а Катерина Львовна одним движением закрыла детское личико
страдальца большою пуховою подушкою и сама навалилась на нее крепкой,
упругой грудью.
Минуты четыре в комнате было могильное молчание.
- Кончился, - прошептала Катерина Львовна и только что привстала, чтобы
привесть все в порядок, как стены тихого дома, сокрывшего столько
преступлений, затряслись от оглушительных ударов: окна дребезжали, полы
качались, цепочки висячих лампад вздрагивали и блуждали по стенам
фантастическими тенями.
Сергей задрожал и со всех ног бросился бежать;
Катерина Львовна кинулась за ним, а шум и гам за ними. Казалось,
какие-то неземные силы колыхали грешный дом до основания.
Катерина Львовна боялась, чтоб, гонимый страхом, Сергей не выбежал на
двор и не выдал себя своим перепугом; но он кинулся прямо на вышку.
-Взбежавши на лестницу, Сергей в темноте треснулся лбом о
полупритворенную дверь и со стоном полетел вниз, совершенно обезумев от
суеверного страха.
- Зиновий Борисыч, Зиновий Борисыч! - бормотал он, летя вниз головою по
лестнице и увлекая за собою сбитую с ног Катерину Львовну.
- Где? - спросила она.
- Вот над нами с железным листом пролетел. Вот, вот опять! ай, ай! -
закричал Сергей, - гремит, опять гремит.
Теперь было очень ясно, что множество рук стучат во все окна с улицы, а
кто-то ломится в двери.
- Дурак! вставай, дурак! - крикнула Катерина Львовна и с этими словами
она сама порхнула к Феде, уложила его мертвую голову в самой естественной
спящей позе на подушках и твердой рукой отперла двери, в которые ломилась
куча народа.
Зрелище было страшное. Катерина Львовна глянула повыше толпы,
осаждающей крыльцо, а чрез высокий забор целыми рядами перелезают на двор
незнакомые люди, и на улице стон стоит от людского говора.
Не успела Катерина Львовна ничего сообразить, как народ, окружающий
крыльцо, смял ее и бросил в покои.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
А вся эта тревога произошла вот каким образом:
народу на всенощной под двунадесятый праздник во всех церквах хоть и
уездного, но довольно большого и промышленного города, где жила Катерина
Львовна, бывает видимо-невидимо, а уж в той церкви, где завтра престол, даже
и в ограде яблоку упасть негде. Тут обыкновенно поют певчие, собранные из
купеческих молодцов и управляемые особым регентом тоже из любителей
вокального искусства.
Наш народ набожный, к церкви божией рачительный и по всему этому народ
в свою меру художественный: благолепие церковное и стройное "органистое"
пение составляют для него одно из самых высоких и самых чистых его
наслаждений. Где поют певчие, там у нас собирается чуть не половина города,
особенно торговая молодежь: приказчики, молодцы, мастеровые с фабрик,
заводов и сами хозяева с своими половинами, - все собьются в одну церковь;
каждому хочется хоть на паперти постоять, хоть под окном на пеклом жару или
на трескучем морозе послушать, как органит октава, а заносистый тенор
отливает самые капризные варшлаки {В Орловской губернии певчие так называют
форшляги (прим. авт.).}.
В приходской церкви Измайловского дома был престол в честь введения во
храм пресвятые богородицы, и потому вечером под день этого праздника, в
самое время описанного происшествия с Федей, молодежь целого города была в
этой церкви и, расходясь шумною толпою, толковала о достоинствах известного
тенора и случайных неловкостях столь же известного баса.
Но не всех занимали эти вокальные вопросы: были в толпе люди,
интересовавшиеся и другими вопросами.
- А вот, ребята, чудно тоже про молодую Измайлиху сказывают, -
заговорил, подходя к дому Измайловых, молодой машинист, привезенный одним
купцом из Петербурга на свою паровую мельницу, - сказывают, - говорил он, -
будто у нее с ихним приказчиком Сережкой по всякую минуту амуры идут...
- Это уж всем известно, - отвечал тулуп, крытый синей нанкой. - Ее
нонче и в церкви, знать, не было.
- Что церковь? Столь скверная бабенка испаскудилась, что ни бога, ни
совести, ни глаз людских не боится.
- А ишь, у них вот светится, - заметил машинист, указывая на светлую
полоску между ставнями.
- Глянь-ка в щелочку, что там делают? - цыкнули несколько голосов.
Машинист оперся на двое товарищеских плеч и только что приложил глаз к
ставенному створу, как благим матом крикнул:
- Братцы мои, голубчики! душат кого-то здесь, душат!
И машинист отчаянно заколотил руками в ставню. Человек десять
последовали его примеру и, вскочив к окнам, тоже заработали кулаками.
Толпа увеличивалась каждое мгновение, и произошла известная нам осада
Измайловского дома.
- Видел сам, собственными моими глазами видел, - свидетельствовал над
мертвым Федею машинист, - младенец лежал повержен на ложе, а они вдвоем
душили его.
Сергея взяли в часть в тот же вечер, а Катерину Львовну отвели в ее
верхнюю комнату и приставили к ней двух часовых.
В доме Измайловых был нестерпимый холод: печи но топились, дверь на
пяди не стояла: одна густая толпа любопытного народа сменяла другую. Все
ходили смотреть на лежащего в гробу Федю и на другой большой гроб, плотно
закрытый по крыше широкою пеленою. На лбу у Феди лежал белый атласный
венчик, которым был закрыт красный рубец, оставшийся после вскрытия черепа.
Судебно-медицинским вскрытием было обнаружено, что Федя умер от удушения, и
приведенный к его трупу Сергей, при первых же словах священника о страшном
суде и наказании нераскаянным, расплакался и чистосердечно сознался не
только в убийстве Феди, но и попросил откопать зарытого им без погребения
Зиновия Борисыча. Труп мужа Катерины Львовны, зарытый в сухом песке, еще не
совершенно разложился: его вынули и уложили в большой гроб. Своею участницею
в обоих этих преступлениях Сергей назвал, к всеобщему ужасу, молодую
хозяйку. Катерина Львовна на все вопросы отвечала только: "я ничего этого не
знаю и не ведаю". Сергея заставили уличать ее на очной ставке. Выслушав его
признания, Катерина Львовна посмотрела на него с немым изумлением, но без
гнева, и потом равнодушно сказала:
- Если ему охота была это сказывать, так мне запираться нечего: я
убила.
- Для чего же? - спрашивали ее.
- Для него, - отвечала она, показав на повесившего голову Сергея.
Преступников рассадили в остроге, и ужасное дело, обратившее на себя
всеобщее внимание и негодование, было решено очень скоро. В конце февраля
Сергею и купеческой третьей гильдии вдове Катерине Львовне объявили в
уголовной палате, что их решено наказать плетьми на торговой площади своего
города и сослать потом обоих в каторжную работу. В начале марта, в холодное
морозное утро, палач отсчитал положенное число сине-багровых рубцов на
обнаженной белой спине Катерины Львовны, а потом отбил порцию и на плечах
Сергея и заштемпелевал его красивое лицо тремя каторжными знаками.
Во все это время Сергей почему-то возбуждал гораздо более общего
сочувствия, чем Катерина Львовна. Измазанный и окровавленный, он падал,
сходя с черного эшафота, а Катерина Львовна сошла тихо, стараясь только,
чтобы толстая рубаха и грубая арестантская свита не прилегали к ее
изорванной спине.
Даже в острожной больнице, когда ей там подали ее ребенка, она только
сказала: "Ну его совсем!" и, отворотясь к стене, без всякого стона, без
всякой жалобы повалилась грудью на жесткую койку.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Партия, в которую попали Сергей и Катерина Львовна, выступала, когда
весна значилась только по календарю, а солнышко еще по народной пословице
"ярко светило, да не тепло грело".
Ребенка Катерины Львовны отдали на воспитание старушке, сестре Бориса
Тимофеича, так как, считаясь законным сыном убитого мужа преступницы,
младенец оставался единственным наследником всего теперь Измайловского
состояния. Катерина Львовна была этим очень довольна и отдала дитя весьма
равнодушно. Любовь ее к отцу, как любовь многих слишком страстных женщин, не
переходила никакою своею частию на ребенка.
Впрочем, для нее не существовало ни света, ни тьмы, ни худа, ни добра,
ни скуки, ни радостей; она ничего не понимала, никого не любила и себя не
любила. Она ждала с нетерпением только выступления партии в дорогу, где
опять надеялась видеться с своим Сережечкой, а о дитяти забыла и думать.
Надежды Катерины Львовны ее не обманули: тяжело окованный цепями,
клейменый Сергей вышел в одной с нею кучке за острожные ворота.
Ко всякому отвратительному положению человек по возможности привыкает и
в каждом положении он сохраняет по возможности способность преследовать свои
скудные радости; но Катерине Львовне не к чему было и приспосабливаться: она