- Ну, у меня таких денег нету, - покачал головой Иннокентий Иванович. - Ишь, а все прикидываетесь бедненькими. Две тыщи р-раз! - и достала, отдала, как два рубля. Это кто же в Карде продал их тебе?
- Я толком и сама не знаю. Какой-то военный вроде, в шинелке был. Поглянулись они мне сильно, я и схватилась, кофту, шаль продала, насбирала, - врала напропалую Настена и бесстрашно смотрела в лицо Иннокентию Ивановичу. - Счас-то разве стала бы покупать?
- Двух тыщ у меня нету. Я не такой богач, как ты, - примеривался и прикидывался Иннокентий Иванович, все так же пристально наблюдая за Настеной. - Тыщу с грехом пополам, может, наскреб бы, а больше нету.
Она, подумав, вздохнула:
- Ну, тогда хошь за тыщу. Кому я их еще тут продам? А в Карду ехать - день, а то все два терять надо. Счас не до того.
Тысячу Иннокентий Иванович отсчитал, но не поверил он Настене, видела она, что не поверил. Не надо бы к нему ходить, но больше действительно идти было не к кому: в Атамановке только у него водились деньги. А кроме того, что-то тянуло Настену, помимо ее воли тянуло пойти именно к нему. Уж больно он любит нюхать чужие следы, знать о чем ни попало больше и раньше всех - так на, нюхай, сама подаю кусок, который пахнет жареным-вареным. Верти своим длинным носом сколько влезет, скоро еще один кусок поднесу - не боюсь. А бояться-то следовало: не ангел. Нет, что ни сделаешь, все не так.
18
Настена помнила, что Андрей должен теперь находиться в верхнем зимовье, но не знала, что делать с лодкой: или спускаться и прятать ее в речке, или оставить напротив острова под берегом - с той стороны не увидать, а на этой, если кто появится, все равно не скрыть. Так что лучше и не прятать. Мало ли для чего потребовалось ей за Ангару! Нарезать вот талины свекру на плетенье, а тальники здесь самые богатые. Михеич же как-то обмолвился, что неплохо бы сплавать на остров за прутьями - правда, на остров, не дальше, но это почти одно и то же. Михеичу она скажет, что нарезала на острове, он удивится, а возразить нечем: и верно, сам подсказал, а она услужила. Да и что ему возражать, если сделала доброе дело - везде ей чудятся недоверие, подгляд, даже там, где их нет.
Но на этот раз подгляд, оказывается, был. Едва Настена, переплыв, вытащила нос лодки на сухое и, вскользь осмотревшись вокруг, стала подниматься на невысокий берег, из кустов, густо нависших над водой справа, вышел человек. Настена не заметила, как он вышел, она услышала лишь шуршание гальки сзади и, испуганно обернувшись, увидела его, склонившегося над лодкой и сильными рывками подвигавшего ее на каменишник. Настена вскрикнула.
- Что же ты ее так оставляешь? Унесет, - сказал он и, пригибаясь, пошел к ней.
Это был Андрей. Настена кинулась к нему с оборвавшимся от испуга и радости сердцем, вздрагивая крупной дрожью и приохивая, но он не дал себя обнять, а повел скорей за кусты, где их не видно было с Ангары, и там обнял сам, крепко сжав в руках, тяжело дыша и заглядывая в лицо.
- А я знал, что ты сегодня будешь, с утра знал, - щурясь оттого, что так близко видит ее, бормотал он быстрыми выдыхами. - Услышал утром голоса на протоке и узнал тебя. Догадался, что приплывешь. И весь день караулил. Потом вижу: гребешь.
Он прижал ее к себе еще крепче.
- Тише ты, медведь, - оттолкнулась она и выпятила живот. - Раздавишь. Не видишь, что ли?
- Есть? - пьянея уже этой радостью, коротко спросил он.
- Каши, думаешь, наелась?
Он неумело, отвыкнув, с отрывистым гулом засмеялся и осторожно, проверяя упругость живота, ощупал его широкой, разлапистой ладонью. Настене было приятно это прикосновение, она глубоко и ласково вздохнула.
- Ниче еще непонятно, - сказал он.
- Ну уж, непонятно...
Она взяла его ладонь и приставила туда, где начинал бугриться, уже чем-то упираясь, ребенок.
- Понятно?
- Вроде че-то есть.
- Вроде... Сам ты вроде. Еще как есть. Я уж знаю: это парнишка.
- Знаю, - хмыкнул он. - Откуда ты знаешь?
- Спорим на девчонку, что парнишка?
- Роди сперва этого.
- Рожу. Че ж не родить? Еще не бывало такого, чтоб там оставался. - Настену самое же и распотешили эти слова, она рассмеялась.
Но, вглядевшись как следует в Андрея, она остыла, и все ее счастливое возбуждение от неожиданно скорой, раньше назначенного времени встречи с ним стало меркнуть. Лицо его сильно заострилось и высохло, даже сквозь бороду видно было, как обвисли на нем щеки. Глаза застыли и смотрели из глубины с пристальной мукой. Борода казалась уже и не черной, а грязно-пегой, завитки на ней делали ее и того более неряшливой. Голову он держал, подав вперед, словно постоянно всматриваясь или вслушиваясь во что-то перед собой, - так оно скорей всего и было. Волосы на голове он недавно подбирал и остриг на ощупь, они висели неровными лохмами. Глаза, больше всего Настену напугали глаза: так они изменились с последней встречи, настолько зашлись тоской и потеряли всякое выражение, кроме внимания...
Андрей заметил, с каким страданием она смотрит на него, и дернулся:
- Не нравлюсь, что ли?
- Андрей... - Настена ткнулась ему лицом в грудь, чтобы не отвечать, и оттуда, от груди, зашептала удушливо то, что считала самым важным: - Андрей, ты не знаешь еще: кончилась война.
- Знаю, - спокойно сказал он.
Настена отшатнулась от него:
- Как знаешь? Кто сказал?
- Слышал ваш салют.
- А-а, стреляли... ага.
- У меня теперь глаза и уши такие стали... дале-о-ко вижу и слышу. - То ли он отводил разговор, то ли действительно решил похвалиться. - Самому себе завидно. Утром вы еще по большой Ангаре греблись, а я уж знал: плывут. И вон откуда, с горы, от зимовья, услыхал. А как на протоку вышли, и тебя определил.
- А я тебе ничего почти и не смогла привезти, - медленно и отчужденно, думая о другом, сказала Настена. - Так, хлеба маленько да яичек. Боялась, чтоб не заметили.
- Мне и не надо. Теперь проживу, тайга накормит. Мне только сетку надо, Настена. Мошка вот-вот загудит. Заест она меня без сетки.
- Сетку... И правда, как я забыла про сетку?
- Привезешь в другой раз.
- Привезу...
Она стала думать о том, где взять сетку. Его, Андрея, старую из конского волоса, давно истрепали, а лишней в доме не было. Надо где-то найти: мошка хуже лютого зверя, а здесь он, мужик, один, вся мошка кинется на него.
Они все еще стояли, топчась друг возле друга, рядом с молоденькими, одного с ними роста, распускающимися березками. Листочки на них уже распрямились из трубочек, но были маленькие, бледные под солнцем, с глубокими бороздками.
В просветах между березками виднелась Ангара. Деревню скрывал остров; солнце, склоняясь, било туда косым упором. Берег здесь был широкий и красивый - в черемухе, в березе, раскиданными там и сям по луговине, чуть заметно покатый к воде и молчаливый, словно затаившийся или необжитый. В траве хлопотали какие-то маленькие, но безголосые птички с полосатыми, как у бурундуков, спинками и высокими головками. Лишь издали, но с этого же берега, давно и нудно напрашивалась на гадание кукушка. Настену еще на реке подмывало погадать, побоялась, теперь бы уж насчитала лет с двести - живи не хочу.
- Ну, в зимовье пойдем, нет? - спросил, оглядываясь почему-то, Андрей.
- Далеко, поди, - замялась Настена. - Лодку брошу... не угнал бы кто.
- Кому здесь...
Настена спустилась к лодке и взяла в носу узелок с едой. Но в зимовье они все же не пошли; подыскали место, где устроиться, наткнулись они на глухую круглую полянку, перечерченную пополам белой и твердой, как кость, колодиной, на которой и уселись. Настена подала Андрею узелок; Андрей, глядя куда-то вдаль, неторопливо развязал его, но, увидав хлеб, не смог сдержать нетерпения и впился в него зубами. Настена старалась не смотреть, с какой жадностью он ест, и сползла с колодины на землю, удобно вытянув задеревеневшие в лодке ноги, но нет-нет да поднимала голову и украдкой косилась на Андрея, удивляясь, поражаясь уже и не ему, и не голоду его, а тому, что этот оборванный, запущенный мужик, выколупывающий сейчас из бороды хлебные крошки, и есть тот, о ком она не спала ночей и к кому стремилась из всех своих сил. Господи, как же чувства человеческие капризны и смутливы! До чего они требовательны и изменчивы! К нему ли, к этому ли человеку, она плыла, о нем ли страдала, он ли получил над ней страшную и желанную власть? Не верится. Но Настена остановила себя: а не так ли и он спрашивал, впервые увидев ее после фронта: к кому бежал? ради кого наломал дров? А ему ведь было не Ангару переплыть - почище. И тоскливо, безысходно сжалось сердце: ничего не знает о себе человек. И сам себе он не верит, и сам себя боится.
А кукушка, не меняя голоса, все куковала и куковала, наговаривая - кому столько? - деревьям, реке, камням. Шумела пред островом вода; под низким боковым солнцем блестела в деревьях ранняя паутина. От наливающейся зелени плыл и туманился зеленой же поволокой взгляд, дыхание холодило влажными тягучими запахами. Сверху на полянку оборвалась бабочка и долго не могла вылететь, тычась в плотный кустарник. Но вид на Ангару сквозь ветки оставался, в нем торчала даже корма лодки под берегом, и Настена часто взглядывала туда, боясь не столько за лодку - вообще чего-то боясь, чего-то с неотвратимостью ожидая.
Андрей поел, и, чтобы разговор не ушел в сторону, Настена сразу спросила:
- Кончилась война - что теперь-то с нами будет, а, Андрей?
- Не знаю, - пожал он плечами, и Настене стало не по себе, ей показалось, что он чересчур спокойно сказал "не знаю", что он и не хочет ничего знать.
- А кто за нас будет знать? Что-то надо делать, Андрей.
- Что ты хочешь, чтоб я делал?
- Почему же я хочу... Не я... Но... ничего не делать, или как? Ты скажи.
Он обернулся к ней и, помолчав еще, подобрав первые слова, твердо ответил:
- Что делать? Тебе - рожать, вот что делать. Умри, но роди: в этом вся наша жизнь. Делай что хошь, но знай, что тебе надо родить. К этому и готовься. - Он начал твердо, даже жестко, но голос его сорвался; голос его вообще, Настена заметила, часто ломался, то становясь некстати суровым, то тут же рядом жалобным, чуть не плачущим - или от постоянного молчания, от одиночества, или от чего-то еще. Андрей откашлялся и продолжал: - А мне? Что мне делать? Ты, поди, не один раз подумала: ни черта бы там со мной не доспелось. Не отказывайся, я знаю. Я сам так думаю. Оно теперь, когда война кончилась, дивля так думать. Может, правда, ни черта бы не доспелось. Выжил бы, пришел. - Он наклонился к Настене, вплотную приблизив лицо и пуще обычного прищурив, спрятав глаза, и зашептал жутким, хриплым и сдавленным шепотом: - А если доспелось бы и я счас бы тут с тобой не сидел? Никто не знает. А я сижу. И ты не спрашивай, не толкай меня делать. Сделать я могу только одно. - Он выпрямился и качнул рукой вниз. - Погоди, не перебивай. Я знаю, я верю тебе. Я тогда как сказал: до лета. Вот оно и лето прикатилось. Давно ли ты ко мне по заметели бежала, а сегодня уж по воде. Пропасть, Настена, не штука, все равно от этого никуда не деться. Я за эти четыре месяца здесь прожил все сорок годов. Да тридцать своих. Пропасть, я говорю, не штука, но я должен знать, что не зазря пропадаю. Мне верить охота, что я еще пригожусь тебе, что ты прибежишь сюда не для меня, а для себя. Чтоб полегче тебе стало.