- Не дожить мне, сынок, до твоей сказки... Таким заскочистым твой дед был, в моряках плавал. Настоящий разбойник, прости господи! Довоевался в севастопольскую войну, что без ноги и руки домой вернулся. На груди ему два креста навесили и два полтинника царских на ленточках, а помер старый в страшной бедности. Строптивый был, ударил какую-то власть по голове клюшкой, в тюрьме мало не год просидел. Закупорили его туды, и кресты не помогли. Погляжу я на тебя, не иначе как в деда вдался.
- Что же мы, маманя, прощание таким невеселым делаем? Дай-ка мне гармонь, давно в руках не держал.
Склонил голову над перламутровыми рядами клавишей. Дивилась мать новым тонам его музыки.
Играл, не так, как бывало. Нет бесшабашной удали, ухарских взвизгов и разудалой пересыпи, той хмельной залихватистости, прославившей молодого гармониста Павку на весь городок. Музыка звучала мелодично, не теряя силы, стала какой-то более глубокой.
На вокзал пришел один.
Уговорил мать остаться дома: не хотел ее слез при прощанье.
В поезд набились все нахрапом. Павел занял свободную полку на самом верху и оттуда наблюдал за крикливыми и возбужденными людьми в проходах.
Все так же тащили мешки и пихали их под лавку.
Когда поезд тронулся, поугомонились и, как всегда в этих случаях, жадно принялись за еду.
Павел скоро уснул.
Первый дом, который он хотел посетить, был а центре города, на Крещатике. Медленно взбирался по ступенькам. Все кругом знакомо, ничто не изменилось. Шел по мосту, рукой скользил по гладким перилам. Подошел к спуску. Остановился - на мосту ни души. В бескрайной вышине ночь открывала завороженным глазам величественное зрелище. Черным бархатом застилала темь горизонт, перегибаясь, мерцали фосфористым светом, жглись звездные множества. А ниже, там, где сливалась на невидимой грани с небосклоном: земля, город рассыпал в темноте миллионы огней...
Навстречу Корчагину по лестнице поднималось несколько человек. Резкие голоса увлеченных спором людей нарушили тишину ночи, и Павел, оторвав взгляд от огней города, стал спускаться с лестницы.
На Крещатике, в бюро пропусков Особого отдела округа, дежурный комендант сообщил Корчагину, что Жухрая в городе уже давно нет.
Он долго прощупывал Павла вопросами и, лишь убедившись, что парень лично знаком с Жухраем, рассказал: Федор уже два месяца как отозван на работу в Ташкент, на туркестанский фронт. Огорчение Корчагина было так велико, что он не стал даже спрашивать подробностей, а молча повернулся и вышел на улицу. Усталость навалилась на него и заставила присесть на ступеньки подъезда.
Прошел трамвай, наполняя улицу грохотом и лязгом. На тротуарах бесконечный людской поток. Оживленный город - то счастливый смех женщин, то обрывки мужского баса, то тенор юноши, то клокочущая хрипотца старика. Людской поток бесконечен, шаг всегда тороплив. Ярко освещенные трамваи, вспышки автомобильных фар и пожар электроламп, вокруг рекламы соседнего кино. И везде люди, наполняющие несмолкаемым говором улицу. Это вечер большого города.
Шум и суета проспекта скрадывали остроту горечи, вызванной известием об отъезде Федора. Куда идти? Возвращаться на Соломенку, где были друзья, - далеко. И сам собой всплыл дом на недалекой отсюда Кругло-Университетской улице. Конечно, он сейчас пойдет туда. Ведь после Федора первым товарищем, которого он хотел бы видеть, была Рита. Там, у Акима или Михайлы, можно и заночевать.
Еще издали наверху в угловом окне увидел свет. Стараясь быть спокойным, потянул к себе дубовую дверь. На площадке постоял несколько секунд. За дверью в комнате Риты слышны голоса, кто-то играл на гитаре.
"Ого, разрешена, значит, и гитара? Режим смягчен", - заключил Корчагин и легонько стукнул кулаком в дверь. Чувствуя, что волнуется, зажал зубами губу.
Дверь открыла незнакомая женщина, молодая, с завитушками на висках. Вопросительно оглядела Корчагина:
- Вам кого?
Она не закрывала двери, и беглый взгляд на незнакомую обстановку уже подсказал ответ.
- Устинович можно видеть?
- Ее нет, она еще в январе уехала в Харьков, а оттуда, как я слышала, в Москву.
- А товарищ Аким здесь живет или тоже уехал?
- Товарища Акима тоже нет. Он сейчас секретарь Одесского губкомола.
Павлу ничего не оставалось, как повернуть назад. Радость возвращения в город поблекла.
Теперь надо было серьезно подумать о ночлеге.
- Так по друзьям ходить, все ноги отобьешь и никого не увидишь, - угрюмо ворчал Корчагин, пересиливая горечь. Но все же решил еще раз попытать счастья - найти Панкратова. Грузчик жил вблизи пристани, и к нему было ближе, чем на Соломенку.
Совсем усталый, добрался наконец до квартиры Панкратова и, стуча в когда-то крашенную охрой дверь, решил: "Если и этого нет, больше бродить не буду. Заберусь под лодку и переночую".
Дверь открыла старушка в простеньком, подвязанном под подбородок платочке - мать Панкратова.
- Игнат дома, мамаша?
- Только что пришедши. А вы к нему?
Она не узнала Павла и, оборачиваясь назад, крикнула:
- Генька, тут к тебе!
Павел вошел с ней в комнату, положил на пол мешок, Панкратов, доедая кусок, повернулся к нему из-за стола:
- Ежели ко мне, садись и рассказывай, а я пока борща умну миску, а то с утра на одной воде. - И Панкратов взял в руку огромную деревянную ложку.
Павел сел сбоку на продавленный стул. Сияв с головы фуражку, по старой привычке вытер его лоб.
"Неужели я так изменился, что и Генька меня не узнал?"
Панкратов отправил ложки две борща в рот и, не получив от гостя ответа, повернул к нему голову:
- Ну давай, что там у тебя?
Рука с куском хлеба на полдороге ко рту остановилась. Панкратов растерянно замигал:
- Э... постой... Тьфу ты, буза какая!
Видя его красное от натуги лицо, Корчагин не вытерпел и расхохотался.
- Павка! Ведь мы тебя за пропащего считали!.. Стой! Как тебя зовут?
На крики Панкратова из соседней комнаты выбежали старшая сестра и мать. Все втроем наконец удостоверились, что перед ними настоящий Корчагин.
В доме уже давно спали, а Панкратов все еще рассказывал о событиях за четыре месяца:
- Еще зимой в Харьков уехали Жаркий, Митяй и Михайло. И не куда-нибудь, стервецы, а в Коммунистический университет. Ванька и Митяй на подготовительный, Михайло - на первый. Нас человек пятнадцать собралось. С горячки и я нашпарил заявление. Надо, думаю, в мозгах начинку подгустить, а то жидковато. Но, понимаешь, в комиссии меня посадили на песок.
Сердито посопев, Панкратов продолжал:
- Сначала у меня на мази дело было. Все статьи подходящие: партбилет есть, стажа по комсе хватает, насчет положеньев и происхожденьев носа не подточишь, но когда дело дошло до политпроверки, здесь у меня получилась неприятность.
Заелся я с одним товарищем из комиссии. Подкидывает он мне такой вопросец: "Скажите, товарищ Панкратов, какие сведения вы имеете по философии?" А сведений-то, понимаешь, у меня никаких и не было. Но тут же вспомнил, был у нас грузчик один, гимназист, бродяга. В грузчики из форсу поступил. Он нам рассказывал как-то: черт его знает когда в Греции были такие ученые, что много о себе понимали, называли их философами. Один такой типчик, фамилии не помню, кажись, Идеоген, жил всю жизнь в бочке и так далее... Лучшим спецом среди них считался тот, кто сорок раз докажет, что черное - то белое, а белое - то черное. Одним словом, были они брехуны. Ну вот, я рассказ гимназиста вспомнил и подумал: "Объезжает меня с правой стороны этот член комиссии". А тот с хитринкой на меня поглядывает. Ну, я тут и жахнул: "Философия, говорю, это одно пустобрехство и наводка теней. Я, товарищи, этой бузой заниматься не имею никакой охоты. Вот насчет истории партии всей душой бы рад". Давай они меня тут марьяжить, откуда, мол, у меня такие новости про философию. Тут я еще кое-что прибавил со слов гимназиста, от чего вся комиссия в хохот. Я обозлился. "Что, говорю, вы с меня тут дурака строите?" За шапку - и домой.
Потом меня этот член комиссии в губкоме встретил и часа три беседовал. Оказывается, гимназистик-то напутал. Выходит, что философия - большое, мудрое дело.
А вот Дубава и Жаркий прошли. Ну, Митяй хоть учился здорово, а Жаркий - тот недалеко от меня отъехал. Не иначе как орден Ваньке помог. Одним словом, остался я на бобах. Меня здесь на пристанях хозяйством ворочать назначили. Замещаю начальника товарной пристани. Раньше я, бывало, всегда с начами вперебой вступал по разным делам молодежным, а теперь самому приходится руководить делом хозяйственным. Иногда и так бывает: лодырь тебе под руку подвернется или растяпа неповоротливая, так жмешь его и как начальник и как секретарь. Он уж мне очков не вотрет, извиняюсь. О себе потом. Какие я тебе новости еще не рассказывал? Про Акима знаешь, из старых в губкоме только Туфта торчит все на том же месте. Токарев секретарит в райкоме партии на Соломенке. В райкомоле Окунев, твой коммунщик. Политпросветом - Таля. В мастерских на твоем месте Цветаев, я его мало знаю, на губкоме встречаемся, кажется, парень неглупый, но самолюбивый. Если помнишь Борхарт Анну, она тоже на Соломенке, завженотделом райкомпарта. Об остальных я уже тебе рассказывал. Да, Павлуша, много народу партия на учебу бросила. В губсовпартшколе весь старый актив теперь сидит за книжкой. На будущий год обещают и меня послать.
Уснули далеко за полночь. Утром, когда Корчагин проснулся, Игната в доме уже не было, ушел на пристань. Дуся, сестра его, крепкая дивчина, лицом в брата, угощала гостя чаем, весело тараторя о всяких пустяках. Отец Панкратова, судовой машинист, был в поездке.
Корчагин собрался уходить. На прощанье Дуся напомнила:
- Не забывайте, что ждем вас к обеду.
В губкоме обычное оживление. Входная дверь не знает покоя. В коридорах и в комнате людно, приглушенный стук машинок за дверью управления делами.