-- Нет, вы первый отвечаете.
-- Хорошо. Все Бендеру скажу. Пошли, пошли. Значит, вы
слева...
И доблестные сыны лейтенанта, отчаянно труся, приблизились
к Александру Ивановичу.
План был нарушена самом же начале. Вместо того чтобы,
согласно диспозиции, зайти с правой стороны и толкнуть
миллионера в правый бок, Балаганов потоптался на месте и
неожиданно сказал:
-- Позвольте прикурить.
-- Я не курю, -- холодно ответил Корейко.
-- Так, - глупо молвил Шура, озираясь на Паниковского. - А
который час, вы не знаете?
-- Часов двенадцать.
-- Двенадцать, - повторил Балаганов. - Гм... Понятия не
имел.
-- Теплый вечер, - заискивающе сказал Паниковский.
Наступила пауза, во время которой неистовствовали сверчки.
Луна побелела, и при ее свете можно было заметить хорошо
развитые плечи Александра Ивановича. Паниковский не выдержал
напряжения, зашел за спину Корейко и визгливо крикнул:
-- Руки вверх!
-- Что? -- удивленно спросил Корейко.
-- Руки вверх, -- повторил Паниковский упавшим голосом.
Тотчас же он получил короткий, очень болезненный удар в
плечо и упал на землю. Когда он поднялся, Корейко уже сцепился
с Балагановым. Оба тяжело дышали, словно перетаскивали рояль.
Снизу донесся русалочный смех и плеск.
-- Что же вы меня бьете? -- надрывался Балаганов. -- Я же
только спросил, который час!..
-- Я тебе покажу, который час! -- шипел Корейко,
вкладывавший в свои удары вековую ненависть богача к грабителю.
Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища и
сзади запустил обе руки в карманы геркулесовца. Корейко лягнул
его ногой, но было уже поздно. Железная коробочка от папирос
"Кавказ" перекочевала из левого кармана в руки Паниковского. Из
другого кармана посыпались на землю бумажонки и членские
книжечки.
-- Бежим! - крикнул Паниковский откуда-то из темноты.
Последний удар Балаганов получил в спину. Через несколько
минут помятый и взволнованный Александр Иванович увидел высоко
над собою две лунные, голубые фигуры. Они бежали по гребню
горы, направляясь в город.
Свежая, пахнущая йодом Зося застала Александра Ивановича
за странным занятием. Он стоял на коленях и, зажигая спички
срывающимися пальцами, подбирал с травы бумажонки. Но, прежде
чем Зося успела спросить, в чем дело, он уже нашел квитанцию на
чемоданишко, покоящийся в камере хранения ручного багажа, между
камышовой корзинкой с черешнями и байковым портпледом.
-- Случайно выронил, - сказал он, напряженно улыбаясь и
бережно пряча квитанцию.
О папиросной коробке "Кавказ" с десятью тысячами, которые
он не успел переложить в чемодан, вспомнилось eмy только при
входе в город.
Покуда шла титаническая борьба на морском берегу, Остап
Бендер решил, что пребывание в гостинице на виду у всего города
выпирает из рамок затеянного дела и придает ему ненужную
официальность. Прочтя в черноморской вечорке объявление: "Сд.
пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. ход. ", и мигом сообразив, что
объявление это означает -- "Сдается прекрасная комната со всеми
удобствами и видом на море одинокому интеллигентном"у
холостяку", Остап подумал: "Сейчас я, кажется, холост. Еще
недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что
брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее
стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер.
Что ж, придется вести добрачную жизнь. Я холост, одинок и
интеллигентен. Комната безусловно остается за мной".
И, натянув прохладные белые брюки, великий комбинатор
отправился по указанному в объявлении адресу.
ГЛАВА XIII. ВАСИСУАЛИЙ ЛОХАНКИН И ЕГО РОЛЬ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин
объявил голодовку.
Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира,
лицом к выпуклой диванной спинке. Лежал он в подтяжках и
зеленых носках, которые в Черноморске называют также
карпетками.
Поголодав минут двадцать в таком положении, Лоханкин
застонал, перевернулся на другой бок и посмотрел на жену. При
этом зеленые карпетки описали в воздухе небольшую дугу. Жена
бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы,
резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно
старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем,
медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы.
-- -- Варвара! - сказал Лоханкин в нос. Жена молчала,
громко дыша.
-- Варвара! - повторил он. -- Неужели ты в самом деле
уходишь от меня к Птибурдукову?
-- Да, -- ответила жена. -- Я ухожу. Так надо.
-- Но почему же, почему? -- сказал Лоханкин с коровьей
страстностью.
Его и без того крупные ноздри горестно раздулись.
Задрожала фараонская бородка.
-- Потому что я его люблю.
-- А я как же?
-- Васисуалий! Я еще вчера поставила тебя в известность. Я
тебя больше не люблю.
-- Ноя1 Я же тебя люблю, Варвара!
-- Это твое частное дело, Васисуалий. Я ухожу к
Птибурдукову. Так надо.
-- Нет! -- воскликнул Лоханкин. -- Так не надо! Не может
один человек уйти, если другой его любит!
-- Может, - раздраженно сказала Варвара, глядясь в
карманное зеркальце. -- И вообще перестань дурить, Васисуалий.
-- В таком случае я продолжаю голодовку! - закричал
несчастный муж. -- Я буду голодать до тех пор, покуда ты не
вернешься. День. Неделю. Год буду голодать!
Лоханкин снова перевернулся и уткнул толстый нос в
скользкую холодную клеенку.
-- Так вот и буду лежать в подтяжках, - донеслось с
дивана, -- пока не умру. И во всем будешь виновата ты с
инженером Птибурдуковым.
Жена подумала, надела на белое невыпеченное плечо
свалившуюся бретельку и вдруг заголосила:
-- Ты не смеешь так говорить о Птибурдукове! Он выше тебя!
Этого Лоханкин не снес. Он дернулся, словно электрический
разряд пробил его во всю длину, от подтяжек до зеленых
карпеток.
-- Ты самка, Варвара, -- тягуче заныл он. -- Ты публичная
девка!
-- Васисуалий, ты дурак! -- спокойно ответила жена.
-- Волчица ты, -- продолжал Лоханкин в том же тягучем
тоне. -- Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К
Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче
ты, мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня
уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и
мерзкая притом!
Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что
говорит пятистопным ямбом, хотя никогда стихов не писал и не
любил их читать.
-- Васисуалий! Перестань паясничать, - сказала волчица,
застегивая мешок. -- Посмотри, на кого ты похож. Хоть бы
умылся. Я ухожу. Прощай, Васисуалий! Твою хлебную карточку я
оставляю на столе.
И Варвара, подхватив мешок, пошла к двери. Увидев, что
заклинания не помогли, Лоханкин живо вскочил с дивана, подбежал
к столу и с криком: "Спасите! "--порвал карточку. Варвара
испугалась. Ей представился муж, иссохший от голода, с
затихшими пульсами и холодными конечностями.
-- Что ты сделал? - сказала она. - Ты не смеешь голодать!
-- Буду! -- упрямо заявил Лоханкин.
-- Это глупо, Васисуалий. Это бунт индивидуальности.
-- И этим я горжусь, -- ответил Лоханкин подозрительным по
ямбу тоном. - Ты недооцениваешь значения индивидуальности и
вообще интеллигенции.
-- Но ведь общественность тебя осудит.
-- Пусть осудит, - решительно сказал Васисуалий и снова
повалился на диван.
Варвара молча швырнула мешок на пол, поспешно стащила с
головы соломенный капор и, бормоча: "взбесившийся самец",
"тиран", "собственник", торопливо сделала бутерброд с
баклажанной икрой.
-- Ешь! -- сказала она, поднося пищу к пунцовым губам
мужа. - Слышишь, Лоханкин? Ешь сейчас же. Ну!
-- Оставь меня, -- сказал он, отводя руку жены. Пользуясь
тем, что рот голодающего на мгновение открылся, Варвара ловко
впихнула бутерброд в отверстие, образовавшееся между фараонской
бородкой и подбритыми московскими усиками. Но голодающий
сильным ударом языка вытолкнул пищу наружу.
-- Ешь, негодяй! - в отчаянии крикнула Варвара, тыча
бутербродом. -- Интеллигент!
Но Лоханкин отводил лицо и отрицательно мычал. Через
несколько минут разгоряченная, вымазанная зеленой икрой Варвара
отступила. Она села на свой мешок и заплакала ледяными слезами.
Лоханкин смахнул с бороды затесавшиеся туда крошки, бросил
на жену осторожный, косой взгляд и затих на своем диване. Ему
очень не хотелось расставаться с Варварой. Наряду с множеством
недостатков y Варвары были два существенных достижения: большая
белая грудь и служба. Сам Васисуалий никогда и нигде не служил.
Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции,
к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким
образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и
близкой теме: "Васисуалий Лоханкин и его значение", "Лоханкин и
трагедия русского Либерализма", "Лоханки и его роль в русской
революции". Обо всем этом было легко и покойно думать,
разгуливая по комнате" фетровых сапожках, купленных на
Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали
церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического
словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя
взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные
образцы переплетного искусства: Большая медицинская
энциклопедия, "Жизнь животных", пудовый том "Мужчина и
женщина", а также "Земля и люди" Элизе Реклю.
"Рядом с этой сокровищницей мысли, -- неторопливо думал
Васисуалий, - делаешься чище, как-то духовно растешь".
Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал
из-под шкафа "Родину" за 1899 года переплете цвета морской
волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской