Севрюгов летал над ледяной пустыней, и грохот его моторов был
слышен во всем мире.
Наконец, Севрюгов совершил то, что совсем сбило с толку
газету, близкую к польскому министерству иностранных дел. Он
нашел затерянную среди торосов экспедицию, успел сообщить
точное ее местонахождение, но после этого вдруг исчез сам. При
этом известии земной шар переполнился криками. Имя Севрюгова
произносилось на трехстах двадцати языках и наречиях, включая
сюда язык чернокожих индейцев, портреты Севрюгова в звериных
шкурах появились на каждом свободном листке бумаги. В беседе с
представителями печати Габриэль д'Аннунцио заявил, что только
что закончил новый роман и сейчас же вылетает на поиски
отважного русского. Появился чарльстон "Мне тепло с моей
крошкой на полюсе". И старые московские халтурщики
Услышкин-Вертер, Леонид Трепетовский и Борис Аммиаков, издавна
практиковавшие литературный демпинг и "выбрасывавшие на рынок
свою продукцию по бросовым ценам, уже писали обозрение под
названием: "А вам не холодно? ". Одним словом, наша планета
переживала великую сенсацию.
Но еще большую сенсацию вызвало это сообщение в квартире
номер три, находящейся в доме номер восемь по Лимонному
переулку и известной больше под именем "Вороньей слободки".
-- Пропал наш квартирант, -- радостно говорил отставной
дворник Никита Пряхин, суша над примусом валеный сапог. --
Пропал, миленький. А не летай, не летай! Человек ходить должен,
а не летать. Ходить должен, ходить.
И он переворачивал валенок над стонущим огнем.
-- Долетался, желтоглазый, -- бормотала бабушка,
имени-фамилии которой никто не знал. Жила она на антресолях,
над кухней, и хотя вся квартира освещалась электричеством,
бабушка жгла у себя наверху керосиновую лампу с рефлектором.
Электричеству она не доверяла. -- Вот и комната освободилась,
площадь!
Бабушка первой произнесла слово, которое давно уже
тяжелило сердца обитателей "Вороньей слободки". О комнате
пропавшего летчика заговорили все: и бывший горский князь, а
ныне трудящийся Востока гражданин Гигиенишвили, и Дуня,
арендовавшая койку в комнате тети Паши, и сама тетя Паша --
торговка и горькая пьяница, и Александр Дмитриевич Суховейко-в
прошлом камергер двора его императорского величества, которого
в квартире звали просто Митричем, и прочая квартирная сошка, во
главе с ответственной съемщицей Люцией Францевной Пферд.
-- Что ж, -- сказал Митрич, поправляя золотые очки, когда
кухня наполнилась жильцами, -- раз товарищ исчез, надо делить.
Я, например, давно имею право на дополнительную площадь.
-- Почему ж мужчине площадь? - возразила коечница Дуня. --
Надо женщине. У меня, может, другого такого случая в жизни не
будет, чтоб мужчина вдруг пропал.
И долго она еще толклась между собравшимися, приводя
различные доводы в свою пользу и часто произнося слово
"мужчина".
Во всяком случае жильцы сходились на том, что комнату
нужно забрать немедленно.
В тот же день мир задрожал от новой сенсации. Смелый
Севрюгов нашелся, Нижний Новгород, Квебек и Рейкьявик услышали
позывные Севрюгова. Он сидел с подмятым шасси на восемьдесят
четвертой параллели. Эфир сотрясался от сообщений: "Смелый
русский чувствует себя отлично", "Севрюгов шлет рапорт
президиуму Осоавиахима! ", "Чарльз Линдберг считает Севрюгова
лучшим летчиком в мире", "Семь ледоколов вышли на помощь
Севрюгову и обнаруженной им экспедиции". В промежутках между
этими сообщениями газеты печатали только фотографии какихто
ледяных кромок и берегов. Без конца слышались слова: "Севрюгов,
Нордкап, параллель, Севрюгов, Земля Франца-Иосифа, Шпицберген,
Кингсбей, пимы, горючее, Севрюгов".
Уныние, охватившее при этом известии "Воронью слободку",
вскоре сменилось спокойной уверенностью. Ледоколы продвигались
медленно, с трудом разбивая ледяные поля.
-- Отобрать комнату-и все, - говорил Никита Пряхин. -- Ему
хорошо там на льду сидеть, а тут, например, Дуня все права
имеет. Тем более по закону жилец не имеет права больше двух
месяцев отсутствовать.
-- Как вам не стыдно, гражданин Пряхин! - возражала
Варвара, в то время еще Лоханкина, размахивая "Известиями". --
Ведь это герой. - Ведь он сейчас на восемьдесят четвертой
параллели!
-- Что еще за параллель такая, -- смутно отзывался Митрич.
-- Может, такой никакой параллели и вовсе нету. Этого мы не
знаем. В гимназиях не обучались.
Митрич говорил сущую правду. В гимназии он не обучался. Он
окончил Пажеский корпус.
-- Да вы поймите, -- кипятилась Варвара, поднося к носу
камергера газетный лист. - Вот статья. Видите? "Среди торосов и
айсбергов".
-- Айсберги! - говорил Митрич насмешливо. - Это мы понять
можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги,
Айзенберги, всякие там Рабиновичи. Верно Пряхин говорит.
Отобрать -- и все. Тем более, что вот и Люция Францевна
подтверждает насчет закона.
-- А вещи на лестницу выкинуть, к чертям собачьим! --
грудным голосом. воскликнул бывший князь, а ныне трудящийся
Востока, гражданин Гигиенишвили.
Варвару быстро заклевали, и она побежала жаловаться мужу.
-- А может быть, так надо, -- ответил муж, поднимая
фараонскую бороду, -- может, устами простого мужика Митрича
говорит великая сермяжная правда. Вдумайся только в роль
русской интеллигенции, в ее значение.
В тот великий день, когда ледоколы достигли, наконец,
палатки Севрюгова, гражданин Гигиенишвили взломал замок на
севрюговской двери и выбросил в коридор все имущество героя, в
том числе висевший на стене красный пропеллер. В комнату
вселилась Дуня, немедленно впустившая к себе за плату шестерых
коечников. На завоеванной площади всю ночь длился пир. Никита
Пряхин играл на гармонии, и камергер Митрич плясал "русскую" с
пьяной тетей Пашей.
Будь у Севрюгова слава хоть чуть поменьше той всемирной,
которую он приобрел своими замечательными полетами над
Арктикой, не увидел бы он никогда своей комнаты, засосала бы
его центростремительная сила сутяжничества, и до самой своей
смерти называл бы он себя не "отважным Севрюговым", не "ледовым
героем", а "потерпевшей стороной". Но на этот раз "Воронью
слободку" основательно прищемили. Комнату вернули (Севрюгов
вскоре переехал в новый дом), а бравый Гигиенишвили за
самоуправство просидел в тюрьме четыре месяца и вернулся оттуда
злой, как черт.
Именно он сделал осиротевшему Лоханкину первое
представление о необходимости регулярно тушить за собою свет,
покидая уборную. При этом глаза у него были решительно
дьявольские. Рассеянный Лоханки н не оценил важности демарша,
предпринятого гражданином Гигиенишвили, и таким образом
проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему,
небывалому даже в жилищной, практике событию.
Вот как обернулось это дело. Васисуалий Андреевич
по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования.
Да н мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена,
когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено
все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он
думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы
вызовет в соседях такое большое чувство? Сперва его
предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо,
составленное Митричем и подписанное всеми жильцами. И, наконец,
перестали предупреждать и уже не слали писем. Лоханкин еще не
постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось
ему, что некое кольцо готово сомкнуться.
Во вторник вечером прибежала тетипашина девчонка и одним
духом отрапортовала:
-- Они последний раз говорят, чтоб тушили. Но как-то так
случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся, и лампочка
продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь. Квартира
вздохнула. Через минуту в Дверях лоханкинской комнаты показался
гражданин Гигиенишвили. Он был в голубых полотняных сапогах и в
плоской шапке из коричневого барашка.
-- Идем, -- сказал он, маня Васисуалия пальцем. Он крепко
взял его за руку, повел по темному коридору, где Васисуалий
почему-то затосковал и стал даже легонько брыкаться, и ударом в
спину вытолкнул его на средину кухни. Уцепившись за бельевые.
веревки, Лоханкин удержал равновесие и испуганно оглянулся.
Здесь собралась вся квартира. В молчании стояла здесь Люция
Францевна Пферд. Фиолетовые химические морщины лежали на -
властном лице ответственной съемщицы. Рядом с нею,
пригорюнившись, сидела на плите пьяненькая тетя Паша.
Усмехаясь, смотрел на оробевшего Лоханкина босой Никита Пряхин.
С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Дуня делала
знаки Митричу, Бывший камергер двора улыбался, пряча что-то за
спиной.
-- Что? Общее собрание будет? -- спросил Васисуалий
Андреевич тоненьким голосом.
-- Будет, будет, -- сказал Никита Пряхин, приближаясь к
Лоханкину, -- все тебе будет. Кофе тебе будет, какава! Ложись!
-- закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то
скипидаром.
-- В каком смысле ложись? -- спросил Васисуалий Андреевич,
начиная дрожать.
-- А что с ним говорить, с нехорошим человеком! -- сказал
гражданин Гигиенишвили. И, присев на корточки, принялся шарить
по талии Лоханкина, отстегивая подтяжки.
-- На помощь! -- шепотом произнес Васисуалий, устремляя
безумный взгляд на Люцию Францевну.
-- Свет надо было тушить! - сурово ответила гражданка
Пферд.
-- Мы не буржуи -- электрическую энергию зря жечь, --
добавил камергер Митрич, окуная что-то в ведро с водой.
-- Я не виноват! -- запищал Лоханкин, вырываясь из рук