дня, когда начальнику "Геркулеса", по-видимому, удалось
прорваться ко второй площадке, лицо иностранного специалиста
стало крахмально-белым.
-- Что с этим человеком делается? -- шепнул Балаганову
Остап. -- Какая гамма переживаний!
Едва он успел произнести эти слова, как Генрих Мария Заузе
подскочил на диване и злобно посмотрел на полыхаевскую дверь,
за которой слышались холостые телефонные звонки. "Wolokita!
"-взвизгнул он дискантом и, бросившись к великому комбинатору,
стал изо всей силы трясти его за плечи.
-- Геноссе Полыхаев! -- кричал он, прыгая перед Остапом.
-- Геноссе Полыхаев!
Он вынимал часы, совал их под нос Балаганову, поднимал
плечи и опять набрасывался на Бендера.
-- Вас махен зи? -- ошеломленно спросил Остап, показывая
некоторое знакомство с немецким языком. - Вас воллен зи от
бедного посетителя?
Но Генрих Мария Заузе не отставал. Продолжая держать левую
руку на плече Бендера, правой рукой он подтащил к себе поближе
Балаганова и произнес перед ними большую страстную речь, во
время которой Остап нетерпеливо смотрел по сторонам в надежде
поймать Скумбриевича, а уполномоченный по копытам негромко
икал, почтительно прикрывая рот рукой и бессмысленно глядя на
ботинки иностранца.
Инженер Генрих Мария Заузе подписал контракт на год работы
в СССР, или, как определял сам Генрих, любивший точность, -- в
концерне "Геркулес". "Смотрите, господин Заузе, --
предостерегал его знакомый доктор математики Бернгард
Гернгросс, -- за свои деньги большевики заставят вас
поработать". Но Заузе объяснил, что работы не боится и давно
уже ищет широкого поля для применения своих знаний в области
механизации лесного хозяйства.
Когда Скумбриевич доложил Полыхаеву, о приезде
иностранного специалиста, начальник "Геркулеса" заметался под
своими пальмами.
-- Он нам нужен до зарезу! Вы куда его девали?
-- Пока в гостиницу. Пусть отдохнет с дороги.
-- Какой там может быть отдых! -- вскричал Полыхаев. --
Столько денег за него плачено, валюты! Завтра же, ровно в
десять, он должен быть здесь.
Без пяти минут десять Генрих Мария Заузе, сверкая
кофейными брюками и улыбаясь при мысли о широком поле
деятельности, вошел в полыхаевский кабинет. Начальника еще не
было. Не было его также через час и через два. Генрих начал
томиться. Развлекал его только Скумбриевич, который время от
времени появлялся и с невинной улыбкой спрашивал:
-- Что, разве геноссе Полыхаев еще не приходил? Странно.
Еще через два часа Скумбриевич остановил в коридоре
завтракавшего Бомзе и начал с ним шептаться:
-- Прямо не знаю, что делать. Полыхаев назначил немцу на
десять часов утра, а сам уехал в Москву хлопотать насчет
помещения. Раньше недели не вернется. Выручите, Адольф
Николаевич! У меня общественная нагрузка, профучебу вот никак
перестроить не можем. Посидите с немцем, займите его
как-нибудь. Ведь за него деньги плачены, валюта.
Бомзе в последний раз понюхал свою ежедневную котлетку,
проглотил ее и, отряхнув крошки, пошел знакомиться с гостем.
В течение недели инженер Заузе, руководимый любезным
Адольфом Николаевичем, успел осмотреть три музея, побывать на
балете "Спящая красавица" и просидеть часов десять на
торжественном заседании, устроенном в его честь. После
заседания состоялась неофициальная часть, во время которой
избранные геркулесовцы очень веселились, потрясали
лафитничками, севастопольскими стопками и, обращаясь к Заузе,
кричали: "Пей до дна! "
"Дорогая Тили, - писал инженер своей невесте в Аахен, --
вот уже десять дней я живу в Черноморске, но к работе в
концерне "Геркулес" еще не приступил. Боюсь, что эти дни у меня
вычтут из договорных сумм".
Однако пятнадцатого числа артельщик-плательщик вручил
Заузе полумесячное жалованье.
-- Не кажется ли вам, -- сказал Генрих своему новому другу
Бомзе, -- что мне заплатили деньги зря? Я не выполняю никакой
работы.
-- Оставьте, коллега, эти мрачные мысли! - вскричал Адольф
Николаевич. - Впрочем, если хотите, можно поставить вам
специальный стол в моем кабинете.
После этого Заузе писал письмо невесте, сидя за
специальным собственным столом:
"Милая крошка. Я живу странной и необыкновенной жизнью. Я
ровно ничего не делаю, но получаю деньги пунктуально, в
договорные сроки. Все это меня удивляет. Расскажи об этом
нашему другу, доктору Бернгарду Гернгроссу. Это покажется ему
интересным".
Приехавший из Москвы Полыхаев, узнав, что у Заузе уже есть
стол, обрадовался.
-- Ну, вот и прекрасно! - сказал он. - Пусть Скумбриевич
введет немца в курс дела.
Но Скумбриевич, со всем своим пылом отдавшийся организации
мощного кружка гармонистов-баянистов, сбросил немца Адольфу
Николаевичу. Бомзе это не понравилось. Немец мешал ему
закусывать и вообще лез не в свои дела, и Бомзе сдал его в
эксплуатационный отдел. Но так как этот отдел в то время
перестраивал свою работу, что заключалось в бесконечном
перетаскивании столов с места на место, то Генриха Марию
сплавили в финсчетный зал. Здесь Арников, Дрейфус, Сахарков,
Корейко и Борисохлебский, не владевшие немецким языком, решили,
что Заузе-иностранный турист из Аргентины, и по целым дням
объясняли ему геркулесовскую систему бухгалтерии. При этом они
пользовались азбукой для глухонемых.
Через месяц очень взволнованный Заузе поймал Скумбриевича
в буфете и принялся кричать:
-- Я не желаю получать деньги даром! Дайте мне работу!
Если так будет продолжаться, я буду жаловаться вашему патрону!
Конец речи иностранного специалиста не понравился
Скумбриевичу. Он вызвал к себе Бомзе.
-- Что с немцем? - спросил он. - Чего он бесится?
-- Знаете что, -- сказал Бомзе, -- по-моему, он просто
склочник. Ей-богу. Сидит человек за столом, ни черта не делает,
получает тьму денег и еще жалуется.
-- Вот действительно склочная натура, - заметил
Скумбриевич, - даром что немец. - К нему надо применить
репрессии. Я как-нибудь скажу Полыхаеву. Тот его живо в бутылку
загонит.
Однако Генрих Мария решил пробиться к Полыхаеву сам. Но
ввиду того, что начальник "Геркулеса" был видным представителем
работников, которые "минуту тому назад вышли" или "только что
здесь были", попытка эта привела только к сидению на деревянном
диване и взрыву, жертвами которого стали невинные дети
лейтенанта Шмидта.
-- Бюрократизмус! -- кричал немец, в ажитации переходя на
трудный русский язык.
Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его к
висевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:
-- Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен.
Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет.
Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик.
Класть} Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы... И
никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не
вынимаешь...
Но тут великий комбинатор увидел в конце коридора широкие
бедра Скумбриевича и, не докончив урока грамматики, побежал за
неуловимым общественником.
-- Держись, Германия! -- поощрительно крикнул немцу
Балаганов, устремляясь за командором.
Но, к величайшей досаде Остапа, Скумбриевич снова исчез,
словно бы вдруг дематериализовался.
-- Это уже мистика, - сказал Бендер, вертя головой, -
только что был человек-и нет его.
Молочные братья в отчаянии принялись открывать все двери
подряд. Но уже из третьей комнаты Балаганов выскочил, как из
проруби. Лицо его невралгически скосилось на сторону.
-- Ва-ва, - сказал уполномоченный по копытам, прислоняясь
к стене, -- ва-ва-ва.
-- Что с вами, дитя мое? -- спросил Бендер. - Вас
кто-нибудь обидел?
-- Там, -- пробормотал Балаганов, протягивая дрожащую
руку.
Остап открыл дверь и увидел черный гроб. Гроб покоился
посреди комнаты на канцелярском столе с тумбами. Остап снял
свою капитанскую фуражку и на носках подошел к гробу. Балаганов
с боязнью следил за его действиями. Через минуту Остап поманил
Балаганова и показал ему большую белую надпись, выведенную на
гробовых откосах.
-- Видите, Шура, что здесь написано? -- сказал он. --
"Смерть бюрократизму! " Теперь вы успокоились?
Это был прекрасный агитационный гроб, который по большим
праздникам геркулесовцы вытаскивали на улицу и с песнями носили
по всему городу. Обычно гроб поддерживали плечами Скумбриевич,
Бомзе, Берлага и сам Полыхаев, который был человеком
демократической складки и не стыдился показываться рядом с
подчиненными на различных шествиях и политкарнавалах.
Скумбриевич очень уважал этот гроб и придавал ему большое
значение. Иногда, навесив на себя фартук, Егор собственноручно
перекрашивал гроб заново и освежал антибюрократические лозунги,
в то время как в его кабинете хрипели и закатывались телефоны и
разнообразнейшие головы, просунувшись в дверную щель, грустно
поводили очами.
Егор так и не нашелся. Швейцар в фуражке с зигзагом
сообщил Бендеру, что товарищ Скумбриевич минуту тому назад
здесь был и только что ушел, уехал купаться на Комендантский
пляж, что давало ему, как он говаривал, зарядку бодрости.
Прихватив на всякий случай Берлагу и растолкав дремавшего
за рулем Козлевича, антилоповцы отправились за город.
Надо ли удивляться тому, что распаленный всем происшедшим
Остап не стал медлить и полез за Скумбриевичем в воду,
нисколько не смущаясь тем, что важный разговор о нечистых
акционерных делах придется вести в Черном море.
Балаганов в точности исполнил приказание командора. Он
раздел покорного Берлагу, подвел к воде и, придерживая его
обеими руками за талию, принялся терпеливо ждать. В море, как