раз не советую.
Паниковский замолчал, но уже через минуту, когда новый
толчок машины бросил его на Бендера, снова раздался его
горячечный шепот:
-- Бендер! Он гуляет по дороге. Гусь! Эта дивная птица
гуляет, а я стою и делаю вид, что это меня не касается. Он
подходит. Сейчас он будет на меня шипеть. Эти птицы думают, что
они сильнее всех, и в этом их слабая сторона. Бендер! В этом их
слабая сторона!.. Теперь нарушитель конвенции почти пел:
-- Он идет на меня и шипит, как граммофон. Но я не из
робкого десятка, Бендер. Другой бы на моем месте убежал, а я
стою и жду. Вот он подходит и протягивает шею, белую гусиную
шею с желтым клювом. Он хочет меня укусить. Заметьте, Бендер,
моральное преимущество на моей стороне. Не я на него нападаю,
он на меня нападает. И тут, в порядке самозащиты, я его
хвата...
Но Паниковский не успел закончить своей речи. Раздался
ужасный тошнотворный треск, и антилоповцы в секунду очутились
прямо на дороге в самых разнообразных позах. Ноги Балаганова
торчали из канавы. На животе великого комбинатора лежал бидон с
бензином. Паниковский стонал, легко придавленный рессорой.
Козлевич поднялся на ноги и, шатаясь, сделал несколько шагов.
"Антилопы" не было. На дороге валялась безобразная груда
обломков: поршни, подушки, рессоры. Медные кишочки блестели под
луной. Развалившийся кузов съехал в канаву и лежал рядом с
очнувшимся Балагановым. Цепь сползала в колею, как гадюка. В
наступившей тишине послышался тонкий звон, и откудато с
пригорка прикатилось колесо, видимо далеко закинутое ударом.
Колесо описало дугу и мягко легло у ног Козлевича.
И только тогда шофер понял, что все кончилось. "Антилопа"
погибла. Адам Казимирович сел на землю и охватил голову руками.
Через несколько минут командор тронул его за плечо и сказал
изменившимся голосом:
-- Адам, нужно идти.
Козлевич встал и сейчас же опустился на прежнее место.
-- Надо идти, -- повторил Остап. -- "Антилопа" была верная
машина, но на свете есть еще много машин. Скоро вы сможете
выбрать любую. Идем, нам нужно торопиться. Нужно где-нибудь
переночевать, поесть, раздобыть денег на билеты. Ехать придется
далеко. Идем, идем, Козлевич1 Жизнь прекрасна, невзирая на
недочеты. Где Паниковский? Где этот гусекрад? Шура! Ведите
Адама!
Козлевича потащили под руки. Он чувствовал себя
кавалеристом, у которого по его недосмотру погибла лошадь. Ему
казалось, что теперь над ним будут смеяться все пешеходы.
После гибели "Антилопы" жизнь сразу затруднилась. Ночевать
пришлось в поле.
Остап сразу же сердито заснул, заснули Балаганов с
Козлевичем, а Паниковский всю ночь сидел у костра и дрожал.
Антилоповцы поднялись с рассветом, но добраться до
ближайшей деревни смогли только к четырем часам дня. Вею дорогу
Паниковский плелся позади. Он прихрамывал. От голода глаза его
приобрели кошачий блеск, и он, не переставая, жаловался на
судьбу и командора.
В деревне Остап приказал экипажу ждать на Третьей улице и
никуда не отлучаться, а сам пошел на Первую, в сельсовет.
Оттуда он вернулся довольно быстро.
-- Все устроено, -- сказал он повеселевшим голосом, --
сейчас нас поставят на квартиру и дадут пообедать. После обеда
мы будет нежиться на сене. Помните - молоко и сено? А вечером
мы даем спектакль. Я его уже запродал за пятнадцать рублей.
Деньги получены. Шура! Вам придется что-нибудь продекламировать
из "Чтеца-декламатора", я буду показывать антирелигиозные
карточные фокусы, а Паниковский... Где Паниковский? Куда он
девался?
-- Он только что был здесь, -- сказал Козлевич. Но тут за
плетнем, возле которого стояли антилоповцы, послышались гусиное
гоготанье и бабий визг, пролетели белые перья, и на улицу
выбежал Паниковский. Видно, рука изменила тореадору, и он в
порядке самозащиты нанес птице неправильный удар. За ним
гналась хозяйка, размахивая поленом.
-- Жалкая, ничтожная женщина! -- кричал Паниковский,
устремляясь вон из деревни.
-- Что за трепло! -- воскликнул Остап, не скрывая досады.
-- Этот негодяй сорвал нам спектакль. Бежим, покуда не отобрали
пятнадцать рублей.
Между тем разгневанная хозяйка догнала Паниконского,
изловчилась и огрела его поленом по хребту. Нарушитель
конвенции свалился на землю, но сейчас же вскочил и помчался с
неестественной быстротой. Свершив этот акт возмездия, хозяйка
радостно повернула назад. Пробегая мимо антилоповцев, она
погрозила им поленом.
-- Теперь наша артистическая карьера окончилась, - сказал
Остап, скорым шагом выбираясь из деревни. -- Обед, отдых -- все
пропало.
Паниковского они настигли только километра через три. Он
лежал в придорожной канаве и громко жаловался. От усталости,
страха и боли он побледнел, и многочисленные старческие румянцы
сошли с его лица. Он был так жалок, что командор отменил
расправу, которую собирался над ним учинить.
-- Хлопнули Алешу Поповича да по могутной спинушке! --
сказал Остап, проходя.
Все посмотрели на Паниковского с отвращением. И опять он
потащился в конце колонны, стеная и лепеча:
-- Подождите меня, не спешите. Я старый, я больной, мне
плохо!.. Гусь! Ножка! Шейка! Фемина!.. Жалкие, ничтожные
люди!..
Но антилоповцы так привыкли к жалобам старика, что не
обращали на них внимания. Голод гнал их вперед. Никогда еще им
не было так тесно и неудобно на свете. Дорога тянулась
бесконечно, и Паниковский отставал все больше и больше. Друзья
уже спустились в неширокую желтую долину, а нарушитель
конвенции все еще черно рисовался на гребне холма в зеленоватом
сумеречном небе.
-- Старик стал невозможным, -- сказал голодный Бендер. --
Придется его рассчитать. Идите, Шура, притащите этого
симулянта!
Недовольный Балаганов отправился выполнять поручение. Пока
он взбегал на холм, фигура Паниковского исчезла.
-- Что-то случилось, -- сказал Козлевич через несколько
времени, глядя на гребень, с которого семафорил руками
Балаганов. Шофер и командор поднялись вверх. Нарушитель
конвенции лежал посреди дороги неподвижно, как кукла. Розовая
лента галстука косо пересекала его грудь. Одна рука была
подвернута под спину. Глаза дерзко смотрели в небо. Паниковский
был мертв.
-- Паралич сердца, - сказал Остап, чтобы хоть что-нибудь
сказать. -- Могу определить и без стетоскопа. Бедный старик!
Он отвернулся. Балаганов не мог отвести глаз от покойника.
Внезапно он скривился и с трудом выговорил:
-- А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался.
Козлевич вспомнил о погибшей "Антилопе", с ужасом
посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
-- Бросьте, Адам! -- сказал великий комбинатор. - Я знаю
все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: "Бог
дал, бог и взял", потом: "Все под богом ходим", а потом еще
что-нибудь лишенное смысла, вроде: "Ему теперь все-таки лучше,
чем нам". Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами
простая задача: тело должно быть предано земле.
Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции
нашлось последнее пристанище. Это была естественная могила,
вымытая дождями у основания каменной, перпендикулярно
поставленной плиты. Давно, видно, стояла эта плита у дороги.
Может быть, красовалась на ней некогда надпись: "Владъние
помъщика отставного майора Георгiя Афанасьевича
Волкъ-Лисицкого", а может быть, был это просто межевой знак
потемкинских времен, да это было и неважно. Паниковского
положили в яму, накопали палками земли и засыпали. Потом
антилоповцы налегли плечами на расшатавшуюся от времени плиту и
обрушили ее вниз. Теперь могила была готова. При спичечных
вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича
эпитафию:
Здесь лежит МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ человек без
паспорта
Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:
-- Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли
покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным
человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все
свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но
общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого
противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что
имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!
Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом
Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор
распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о
помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к
детям, а также обо всем том, что приписывается любому
покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтоб высказать
все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся
быстрыми шагами.
Когда остатки армии антилоповцев пересекли долину и
перевалили через новый холм, сейчас же за ним открылась
маленькая железнодорожная станция.
-- А вот и цивилизация, - сказал Остап, - может быть,
буфет, еда. Поспим на скамьях. Утром двинем на восток. Как вы
полагаете?
Шофер и бортмеханик безмолвствовали.
-- Что ж вы молчите, как женихи?
-- Знаете, Бендер, - сказал, наконец. Балаганов, - я не
поеду. Вы не обижайтесь, но я не верю. Я не знаю, куда нужно
ехать. Мы там все пропадем. Я остаюсь.
-- Я то же хотел вам сказать, -- поддержал Козлевич.
-- Как хотите, -- заметил Остап с внезапной сухостью.
На станции буфета не было. Горела керосиновая
лампа-молния. В пассажирском зале дремали на мешках две бабы.
Весь железнодорожный персонал бродил по дощатому перрону,
тревожно вглядываясь а предрассветную темноту за семафор.
-- Какой поезд? -- спросил Остап.
-- Литерный, -- нервно ответил начальник станции,