взял денег.
-- По восточному обычаю, -- сказал Остап обществу, --
согласно законов гостеприимства, как говорил некий работник
кулинарного сектора.
Услуга была оказана с такой легкостью и простотой, что ее
нельзя было не принять. Трещали разрываемые сухарные пакетики,
Остап по-хозяйски раздавал чай и вскоре подружился со всеми
восемью студентами и одной студенткой.
-- Меня давно интересовала проблема всеобщего, равного и
тайного обучения, -- болтал он радостно, - недавно я даже
беседовал по этому поводу с индусским философом-любителем.
Человек крайней учености. Поэтому, что бы он ни сказал, его
слова сейчас же записываются на граммофонную пластинку. А так
как старик любит поговорить, -- есть за ним такой грешок, -- то
пластинок скопилось восемьсот вагонов, и теперь из них уже
делают пуговицы.
Начав с этой вольной импровизации, великий комбинатор взял
в руки сухарик.
-- Этому сухарику, -- сказал он, -- один шаг до точильного
камня. И этот шаг уже сделан.
Дружба, подогреваемая шутками подобного рода, развивалась
очень быстро, и вскоре вся шайка-лейка под управлением Остапа
уже распевала частушку:
У Петра Великого
близких нету никого.
Только лошадь и змея,
Вот и вся его семья.
К вечеру Остап знал всех по имени и с некоторыми был уже
на "ты". Но многого из того, что говорили молодые люди, он не
понимал. Вдруг он показался себе ужасно старым. Перед ним
сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно
нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе,
что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже.
Он тогда не смеялся, а только. посмеивался. А эти смеялись
вовсю.
"Чему так радуется эта толстомордая юность? -- подумал он
с внезапным раздражением. -- Честное слово, я начинаю
завидовать".
Хотя Остап был, несомненно, центром внимания всего купе и
речь его лилась без запинки, хотя окружающие и относились к
нему наилучшим образом, но не было здесь ни балагановского
обожания, ни трусливого подчинения Паниковского, ни преданной
любви Козлевича. В студентах чувствовалось превосходство
зрителя перед конферансье. Зритель слушает гражданина во фраке,
иногда смеется, лениво аплодирует ему, но в конце концов уходит
домой, и нет ему больше никакого дела до конферансье. А
конферансье после спектакля приходит в артистический клуб,
грустно сидит над котлетой и жалуется собрату по
Рабису-опереточному комику, что публика его не понимает, а
правительство не ценит. Комик пьет водку и тоже жалуется, что
его не понимают. А чего там не понимать? Остроты стары, и
приемы стары, а переучиваться поздно. Все, кажется, ясно
История с Бубешко, преуменьшившим планы, была рассказана
вторично, на этот раз специально для Остапа. Он ходил со своими
новыми друзьями в жесткий вагон убеждать студентку Лиду
Писаревскую прийти к ним в гости и при этом так
краснобайствовал, что застенчивая Лида пришла и приняла участие
в общем гаме. Внезапное доверие разрослось до того, что к
вечеру, прогуливаясь по перрону большой узловой станции с
девушкой в мужском пальто, великий комбинатор подвел ее почти к
самому выходному семафору и здесь, неожиданно для себя, излил
ей свою душу в довольно пошлых выражениях.
-- Понимаете, - втолковывал он, - светила луна, королева
ландшафта. Мы сидели на ступеньках музея древностей, и вот я
почувствовал, что я ее люблю. Но мне пришлось в этот же вечер
уехать, так что дело расстроилось. Она, кажется, обиделась.
Даже наверное обиделась.
-- Вас послали в командировку? -- спросила девушка.
-- М-да. Как бы командировка. То есть не совсем
командировка, но срочное дело. Теперь я страдаю. Величественно
и глупо страдаю.
-- Это не страшно, - сказала девушка, - переключите
избыток своей энергии на выполнение какого-нибудь трудового
процесса. Пилите дрова, например. Теперь есть такое течение.
Остап пообещал переключиться и, хотя не представлял себе,
как он заменит Зосю пилкой дров, все же почувствовал большое
облегчение. Они вернулись в вагон с таинственным видом и потом
несколько раз выходили в коридор пошептаться о неразделенной
любви и о новых течениях в этой области.
В купе Остап по-прежнему выбивался из сил, чтобы
понравиться компании. И он достиг того, что студенты стали
считать его своим. А грубиян Паровицкий изо всей силы ударил
Остапа по плечу и воскликнул:
-- Поступай к нам в политехникум. Ей-богу! Получишь
стипендию семьдесят пять рублей. Будешь жить, как бог. У нас --
столовая, каждый день мясо. Потом на Урал поедем на практику.
-- Я уже окончил один гуманитарный вуз, - торопливо молвил
великий комбинатор.
-- А что ты теперь делаешь? -- спросил Паровицкий.
-- Да так, по финансовой линии.
-- Служишь в банке?
Остап внезапно сатирически посмотрел на студента и
внезапно сказал:
-- Нет, не служу. Я миллионер. Конечно, это заявление ни к
чему не обязывало Остапа и все можно было бы обратить в шутку,
но Паровицкий засмеялся с такой надсадой, что великому
комбинатору стало обидно. Его охватило желание поразить
спутников, вызвать у них еще большее восхищение.
-- Сколько же у вас миллионов? -- спросила девушка в
гимнастических туфлях, подбивая его на веселый ответ.
-- Один, -- сказал Остап, бледный от гордости.
-- Что-то мало, -- заявил усатый.
-- Мало, мало! -- закричали все.
-- Мне достаточно, - сказал Бендер торжественно, С этими
словами он взял свой чемодан, щелкнул никелированными
застежками и высыпал на диван все его содержимое. Бумажные
плитки легли расползающейся горкой. Остап перегнул одну из них,
и обертка лопнула с карточным треском.
-- В каждой пачке по десять тысяч. Вам мало? Миллион без
какой-то мелочи. Все на месте. Подписи, паркетная сетка и
водяные знаки.
При общем молчании Остап сгреб деньги обратно в чемодан и
забросил его на багажник жестом, который показался Остапу
царственным. Он снова сел на диван, отвалился на спинку, широко
расставил ноги и посмотрел на шайку-лейку.
-- Как видите, гуманитарные науки тоже приносят плоды, --
сказал миллионер, приглашая студентов повеселиться вместе с
ним.
Студенты молчали, разглядывая различные кнопки и крючки на
орнаментированных стенках купе.
-- Живу, как бог, -- продолжал Остап, -- или как полубог,
что в конце концов одно и то же.
Немножко подождав, великий комбинатор беспокойно
задвигался и воскликнул в самом дружеском тоне:
-- Что ж вы, черти, приуныли?
-- Ну, я пошел, -- сказал усатый, подумав, -- пойду к
себе, посмотрю, как и чего. И он выскочил из купе.
-- Удивительная вещь, замечательная вещь, - заметил Остап,
-- еще сегодня утром мы не были даже знакомы, а сейчас
чувствуем себя так, будто знаем друг друга десять лет. Что это,
флюиды действуют?
-- Сколько мы должны за чай? -- спросил Паровицкий. --
Сколько мы выпили, товарищи? Девять стаканов или десять? Надо
узнать у проводника. Сейчас я приду.
За ним снялись еще четыре человека, увлекаемые желанием
помочь Паровицкому в его расчетах с проводником.
-- Может, споем что-нибудь? -- предложил Остап. --
Что-нибудь железное. Например, "Сергей поп, Сергей поп! "
Хотите? У меня дивный волжский бас.
И, не дожидаясь ответа, великий комбинатор поспешно запел:
"Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывет".
Когда пришло время подхватить припев, Остап по-капельмейстерски
взмахнул руками и топнул ногой, но грозного хорового крика не
последовало. Одна лишь Лида Писаревская по застенчивости
пискнула: "Сергей поп, Сергей поп!", но тут же осеклась и
выбежала.
Дружба гибла на глазах. Скоро в купе осталась только
добрая и отзывчивая девушка в гимнастических туфлях.
-- Куда это все убежали? -- спросил Бендер.
-- В самом деле, -- прошептала девушка, -- надо узнать.
Она проворно бросилась к двери, но несчатный миллионер
схватил ее за руку.
-- Я пошутил, -- забормотал он, -- я трудящийся. Я дирижер
симфонического оркестра!.. Я сын лейтенанта Шмидта!.. Мой папа
турецко-подданный. Верьте мне!..
-- Пустите! -- шептала девушка. Великий комбинатор остался
один. Купе тряслось и скрипело. Ложечки поворачивались в пустых
стаканах, и все чайное стадо потихоньку сползало на край
столика. В дверях показался проводник, прижимая подбородком
стопку одеял и простынь.
ГЛАВА XXXV. ЕГО ЛЮБИЛИ ДОМАШНИЕ ХОЗЯЙКИ, ДОМАШНИЕ РАБОТНИЦЫ, ВДОВЫ И ДАЖЕ ОДНА ЖЕНЩИНА-ЗУБНОЙ ТЕХНИК
В Черноморске гремели крыши и по улицам гуляли сквозняки.
Силою неожиданно напавшего на город северо-восточного ветра
нежное бабье лето было загнано к мусорным ящикам, желобам и
выступам домов. Там оно помирало среди обугленных кленовых
листьев и разорванных трамвайных билетов. Холодные хризантемы
тонули в мисках цветочниц. Хлопали зеленые ставни закрытых
квасных будок. Голуби говорили "умру, умру". Воробьи
согревались, клюя горячий навоз. Черноморцы брели против ветра,
опустив головы, как быки. Хуже всех пришлось пикейным жилетам.
Ветер срывал с них канотье и панамские шляпы и катил их по
паркетной мостовой вниз, к бульвару. Старики бежали за ними,
задыхаясь и негодуя. Тротуарные вихри мчали самих
преследователей так сильно, что они иной раз перегоняли свои
головные уборы и приходили в себя только приткнувшись к мокрым
ногам бронзовой фигуры екатерининского вельможи, стоявшего
посреди площади.
"Антилопа" на своей стоянке издавала корабельные скрипы.
Если раньше машина Козлевича вызывала веселое недоумение, то
сейчас она внушала жалость: левое заднее крыло было подвязано
канатом, порядочная часть ветрового стекла была заменена