Серафим Иванович открыл именно эту, обитую дерматипом дверь. Комната – это сразу видно – была предназначена для особо важных гостей. Высокая никелированная кровать с горкой белых подушек под кисейной накидкой и лакированным ковриком на стене – дебелая красавица в обнимку с лебедем, – тюлевые занавески во все окно, фикусы, разросшиеся до потолка, в красном углу этажерка с несколькими книжками из партийной литературы.
В комнату бесшумно вошла хозяйка, худая, болезненная, с кротким печальным ликом богородицы, поставила "а стол бутылку с водкой и тарелку с огурцами и так же бесшумно вышла.
Сам Серафим Иванович, несмотря на то, что ему было уже далеко за пятьдесят (он был года на четыре старше Анания Егоровича), выглядел еще молодцом. Лицо гладкое, розовое, чисто выбрито. В рыжих ершистых волосах, не просохших еще после бани, ни единой сединки. А в зубах, плотных, косо поставленных, как у лошади, тоже сила. Видно, не зря говорят, что он еще бегает по молодым.
– Ты это зря, Яковлев, – сказал Ананий Егорович, кивая на бутылку. – Я не за этим.
– Кто же говорит, что за этим. А раз привелось, стопочка не повредит. А может, в баню желашь? Банька у меня сладкая. И воды, и жару – сколько хошь.
Ананий Егорович, сославшись на занятость, приступил к делу:
– Я вот к тебе зачем. Ты, говорят, в отпуск идешь?
– Иду. С завтрашнего дня. Ну-ко давай, держи. – Серафим Иванович, по-компанейски подмигнув рыжим глазом, придвинул ему стопочку.
Зубы у Анания Егоровича все еще побаливали. И стопочка ему сейчас ох как бы не помешала. Но он сказал себе: нет. Не время. Люди на него и так косо посматривают (председатель во всем виноват), а тут еще учуютдухами пахнет: "А, скажут, хорош гусь. Нас наставляешь, а сам с утра под парами".
– Дак не будешь? – удивился Серафим Иванович.
– Не буду.
– Ну как хошь, а я выпью. – Серафим Иванович, заметно мрачнея, опрокинул в рот стопку.
– Завтра как планируешь день? Мы с силосом горим.
Воскресник решили объявить.
Серафим Иванович выпил еще стопку.
– Можно, – сказал он, хрустя огурцом.
У Анания Егоровича отлегло на сердце. Он встал:
– Тогда с утречка. Прямо под гору.
– Можно, можно, – снова повторил Серафим Иванович. – А у меня к тебе тоже просьбишка. Парню-то моему черкни справку.
– Насчет справки в правление обращаться надо, – сухо сказал Ананий Егорович. – Оно решает.
– Ну, это, положим, другим сказывай. У меня тоже правленье.
– Интересно ты рассуждаешь. Парню твоему справку, другому справку, а кто в колхозе работать будет?
– Я думаю, – сказал Серафим Иванович, очень четко выговаривая каждое слово, – я думаю, меня бы можно уважить. С двадцать девятого член партии – много таких в деревне? Имею право одного сына выучить?
Сам знаешь, по ноиешним временам ученье – основа жизни.
Стоит ли дальше разговаривать? Нет, такого, как Яковлев, словом не прошибешь. У него, видите ли, особые заслуги… Он, видите ли, старый член партии. И уже не он Советской власти, а Советская власть должна ему служить.
На всякий случай, берясь за дверную скобу, Ананий Егорович еще раз напомнил:
– Значит, договорились? Завтра выйдешь.
– Выйду.
"Не выйдет", – решил про себя Ананий Егорович.
Все кипело в нем. Там, в райкоме, считают: двадцать пять коммунистов в "Новой жизни". Могучее ядро. Да, на бумаге могучее. А на деле? Восемь – девять пенсионеров, семь учителей, председатель сельсовета, секретарь, лесничий, председатель сельпо с бухгалтером, председатель лесхимартели… А кто непосредственно работает в колхозном производстве? Кто живет, кормится от него? Да ведь это видимость одна, все та же показуха. Ну вынесет парторганизация решение. Правильное решение. А кто выполняет? Все тот же председатель да два – три бригадира.
А остальные в стороне. У них свои объекты. Вот и получается – они в партийной организации вроде советчиков, вроде консультантов. Нет, приедет Исаков из райцентра (того вызвали на райком с отчетом о наглядной агитации – самое подходящее время!), и он, Ананий Егорович, поставит вопрос ребром. Так дальше нельзя.
XI
Петуня – бульдозер
Ходить ли к Петуне Девятому?
Усадьба Девятого на отшибе, за деревней, у поскотины, и, чтобы попасть туда, надо спуститься под гору, перейти ручей.
Ананий Егорович посмотрел на дорогу, разбитую, разъезженную, залитую красной глиной, прислушался к шуму ручья под горой. А может, не стоит ему шлепать по этой грязищи?
Петуня, согласно колхозной документации, – нетрудоспособный. Ему этой зимой пошел шестьдесят седьмойпомнится, был такой разговор в правлении. Но, с другой стороны, кому не известно, что в деревне нет другого человека, равного ему по силе, – не зря же его прозвали Петуня – бульдозер! Прошлой осенью, например, на выгрузке баржи старик таскал сразу по два мешка муки (чтобы побольше заработан") – это Ананий Егорович видел сойственными глазами. Видел он и то, как Петуня управлялся на пожне с меткой сена. Напарник его, молодой мужик, так и сяк вертится возле стога – весь мокрый, дышит как загнанная лошадь, а этот не торопится: то на солнышко глянет, то к сену принюхается, то опять к копне с вилами примеряется – и с той, и с другой сторогы подойдет. Только вдруг заметишь: оторвалась копна от земли и полезла на стог.
Ананий Егорович как-то спросил:
– Откуда у тебя сила такая, Петр Никитич?
– Сила-то? А, надо быть, порода такая. Опять же мы, Девятые, чаю не пьем.
– А чай, что же, вредит силе?
– Размывает. С водой сила из человека уходит.
Была еще одна причуда у Девятого: раз в неделю он отдыхал. И тут хоть лопни – Петуня ни с места! Правда.
в колхозе считались с этим – ведь в обычные дни Петуня ломит за четверых. А вот вскоре после войны, когда он попал на лесозаготовки, с ним обошлись круто: за невыход на работу в ударный месячник Петупю судили. Но и вернувшись издалека, Петуня остался верен себе.
– А не боишься, Никитич, что снова закатают? – подтрунивали над ним мужики.
– Нет, ребята, не боюсь. Рабочий класс отдыхает, и правильно делает. Производительность выше.
Вот какой был этот Петуня – бульдозер!
В позапрошлом году поздней осенью – это был первый год хозяйствования Анания Егоровича – Петуня заявился в правление колхоза и сказал:
– Так что все, товарищи. Наробился. Пусть бригадир зря сапоги не топчет. – И вслед за тем предъявил справку от районного врача:
"Гр – н Девятый П. Н. страдает хроническим суставным ревматизмом нижних конечностей. Нуждается в систематическом лечении…"
Все как полагается.
И вот сейчас, приближаясь к усадьбе Девятого, Ананий Егорович только головой покачивал: бог ты мой, что наворочал с больными ногами старик. И все это за какие-нибудь полтора года!
Дом перекрыт заново; позади дома новая баня с погребом; изгородь, которой обнесена усадьба, тоже новая, со столбовыми воротами, окрашенными коричневой краской.
Откуда у Петуни взялись достатки? Пенсии он не получает, со стороны копейка тоже не поступает: век жиоет б. ез детей, вдвоем со старухой. Неужто все это за счет приусадебного участка? Да, Апанию Егоровичу приводилось слышать, что Девятый торгует на лесопунктах и выручает немалые деньги, но раньше он как-то не придавал значения этим разговорам. Мало ли что болтают в деревне. А вот сейчас, разглядывая усадьбу, он понял: люди говорили не зря.
Все у Петуни было подчинено рынку. Вместо маленькой грядки с луком, какие водятся при каждом доме, тут была целая луковая плантация. И уж лук так лук – не чета колхозному: перо синее, сочное, разметалось по грядкам точно жирная осока, а луковицы до того крепкие да ядреные – будто репа. За грядами лука парники с огурцами – овощью, тоже пользующейся большим спросом и все еще как следует не освоенной здешними колхозами, – а затем шла длинная гряда с картошкой. И все, никакой тебе полоски с рожью или ячменем, ни лоскутка с вико – овсяной смесью, как это заведено у других колхозников.
И еще вот на что обратил внимание Ананий Егорович.
У Петуни был возделан буквально каждый вершок. Заулка, как у других домов, нет. Дровник и баня вынесены за изгородь, позади дома. И даже дорожка от крыльца к воротам, надвое рассекающая гряды с луком, настолько урезана, что по ней не проехать на телеге.
"Да, – невесело подумал Ананий Егорович, – вот что начертоломил старик. Горбом. За каких-то полтора – два года. И живет – помощи не просит… А мы, пятнадцать лет мы поднимаем колхоз…"
Он резко дернул на себя сырую, еще не просохшую от дождя калитку и в то же время услышал, как в доме заскрипели ворота. На крыльцо вышел хозяин – матерый старичище, без шапки, нагладко остриженный, в овчинном полушубке внакидку, в низких валенках.
– Не встречаю гостя. Шарниры в ногах рассохлись, – объявил он прямо с высоты.
Из открытых сеней с лаем выскочила пестрая мохнатая собачонка и бросилась под ноги поднимающемуся на крыльцо Апаиню Егоровичу.
– Жулька, пропасть, – вяло прикрикнул Петуня. – Брысь.
Собачонка тотчас же смолкла, завиляла хвостом, потом принялась обнюхивать ноги Анания Егоровича.
– Так, пустое место. Для веселья держим, – сказал Петуия, снисходительно кивая на собачонку. – В избу зайдешь аль спешишь?
– Спешу.
– Ну, сам знаешь. А я сяду. – И Петуня, держась руками за косяк ворот, тяжело опустился на порог. – Ньшче в сырость эту только мурашами и спасаюсь. Баба гдето опять пошла зорить муравейники.
– А лук не помогает?
– Чего? Лук? Нет, не помогает. Да я и не люблю его, лук-то. У меня и баба худо ест. Трава, – скептически добавил старик.
– А я думал, ты большой любитель до зелени. Вон ведь у тебя какие плантации!
– Не, это не для себя. Для продажи ростим, – опять с простодушной откровенностью ответил Петуня.
Ананий Егорович начал терять терпение:
– А совесть как – ничего? Не трудно на старости лет торговлишкой заниматься?
– Трудно. С лошадями трудно. Видишь, сколько пера-то навалило? А бригадира сколько ни проси – без бутылки не чует.