Сошнин -- старший по патрулю -- решил застрелить преступника.
Легко сказать -- застрелить! Но как это трудно сделать. Стрелять-то ведь надо в живого человека! Мы запросто произносим, по любому случаю: "Так бы и убил его или ее..." Поди вот и убей на деле-то.
В городе так и не решились стрелять в преступника -- народ кругом. Выгнали самосвал за город, все время крича в мегафон: "Граждане, опасность! Граждане! За рулем преступник! Граждане..."
Выскочили на холм, миновали последнюю городскую колонку. Приближалось новое загородное кладбище. Глянули -- о, ужас! Возле кладбища сразу четыре похоронные процессии, и в одной процессии черно народу -- какую-то местную знаменитость провожают. За кладбищем, в пяти километрах, -- крупная строительная площадка, что мог здесь наделать угонщик -- подумать страшно. А он совсем обалдел от скорости, жал на загородных просторах за сто километров.
-- Стреляй! Стреляй.
Федя Лебеда сидел в люльке мотоцикла, руки у него свободны, да и лучший он стрелок в отделении. Послушно вынув пистолет из кобуры, Федя Лебеда оттянул предохрани- тель и, словно не поняв, в кого велено стрелять, всадил одну, другую, третью пули в колеса самосвала. Резина задымилась. Машина заприхрамывала, забренчала. Сошнин, закусив губу, надавил до отказа на газ мотоцикла.
Они сближались с машиной. Обошли ее. Федя Лебеда поднял пистолет, но тут же в бессилии опустил руку.
-- Останови-и-и-ись! -- кричал он. -- Остановись, вражина! У новостройки загородят дорогу -- там пост!..
По губам угадал Сошнин почти как молитву, творимую напарником, в последней надежде на бескровное завершение дела.
-- А кладбище?! -- по губам же угадал и Федя Лебеда ответ Сошнина.
Побелев и в самом деле что писчая бумага, не испорченная графоманами, будто тяжелую гирю, поднимал Федя Лебеда привычный пистолет. Губы шлепали, вытряхивали с мокром:
-- Попробовать... Попробовать...
-- Некогда! -- Сошнин яростно пошел на обгон самосвала.
Угонщик не пустил их по ходу слева. Резким качком бросив мотоцикл в сторону, почти падая, пошли справа. Поравнявшись с кабиной машины, понимая всю безнадежность слов, все равно оба разом заклинали, забыв про мегафон:
-- Остановитесь! Остановитесь! Будем стрелять...
Грохочущая колымага ринулась на них, ударила мотоцикл железной подножкой. Сошнин был водителем-асом, но что-то произошло с ним необъяснимое -- он ловил и не мог поймать педаль мотоцикла левой ногой. В ушах занялся звон, небо и земля начали багроветь, впереди забегали и куда-то, за какой-то край посыпались люди из похоронных процессий.
-- Да стреляй же!
Двумя выстрелами Федя Лебеда убил преступника. Машина с грохотом промчалась еще какое-то расстояние на продырявленных колесах и сунулась носом в кювет. Уже падая с сиденья мотоцикла или вместе с мотоциклом, Сошнин успел увидеть шарикоподшипником выкатившийся из затылка, чуть обросшего, упрямо-тупого затылка кругляшок, еще кругляшок, быстрей, чаще, будто с конвейера покатились, вытянулись в красную нитку, шея, плечи, новая, на Севере, с корабля, видать, купленная куртка, вся в карманах, чем-то туго набитых, быть может, письмами матери, может, и любимой девушки. Был еще значок на куртке. Яркий значок за спасение людей на пожаре. И вот куртка сделалсь красной на плечах и на спине, что значок за отличие на пожаре.
Сошнина скрутило судорогой на земле, красное мокро подступило к горлу. Скореженный, смятый, он лежал затем в машине "скорой помощи", рядом с застреленным угонщиком и слышал, как под носилками по железному полу плещется, скоблит уши их вместе слившаяся кровь.
Опытнейший хирург железнодорожной больницы, уроже- нец родного железнодорожного поселка, упорно учившийся на тройки при пятерочных способностях, Гришуха Перетягин успел когда-то полностью оформиться в доктора, был сед, медлительно-спокоен и, как показалось Сошнину, несколько и поддатый.
-- Нога висит на одной коже и на жиле. Ампутировать или спасать? Как прикажете, гражданин начальник?
-- Попытайся, доктор, -- взмолился Сошнин и заискивающе добавил: -- За мной не пропадет, Гришуха. -- Разрешая недоуменный взгляд доктора, еще добавил: -- Я ж тоже наш брат-железнодорожник... тети Линин племяш.
-- А-а, -- оживился доктор. -- Лешка, что ли? А я гляжу, понимаш... Ну, коли с железнодорожного, да еще наших, вятских, кровей -- и одной жилы достаточно... А я смотрю, вроде как знакомое лицо, понимаш... -- наговаривал Гришуха и делал какие-то знаки сестре и няне. -- Дак не пропадет за тобой, говоришь? Заметешь и домой не отпустишь, хе-хе-хе...
Отчего-то Гришуха-хирург не дал Сошнину наркоз. Налили полный стакан чистого спирта. Доктор подождал, когда пациент сделается мертвецки пьян, поболтал еще с ним о том, о сем и приступил к делу. Во время операции Сошнину поднесли еще мензурочку. Он пил спирт, будто воду, очень холодную, родниковую. С непривычки сжег слизистую оболочку, долго потом сипел горлом.
Гришуха Перетягин, довольный собой и профессиональ- ным мастерством, свойски посмеивался на обходах:
-- Я тя, как на фронте, латал. Бах-трах по горячему. И приросло! При-иро-сло-о-о, понимаш! Еще на нас, на вятских, наркоз тратить, кровь переливать. Наркоз вредный, крови в запасе мало, нас, вятских, много. Слушай, ты че, и правда чистый спирт не пил? Н-н-ну, понимаш! Тоже мне, миленький легавенький, красивый, кучерявенький! Таких хлюпиков надо гнать в шею из органов.
Расхаживался Сошнин долго. От одиночества и тоски много читал, еще плотнее налег на немецкий язык, начал марать бумагу чернилами. Сперва писал объяснительные, много и длинно, потом заготовил краткую, похожую на рапорт, бумагу и отделывался ею. Особенно тяжелое объяснение было со следователем Антоном Пестеревым.
Он шибко дорожил честью работника правосудия и, казалось ему, все и всех знал, видел насквозь.
-- Как вы, милиционер, человек в годах уже и со стажем, могли стрелять в молодяжку, еще и жизни не видавшего, неужели не могли с ним справиться, задержать без выстрелов и крови? -- прокалывая Сошнина узким лезвием глаз, явно подражая какому-то несокрушимому, железному кумиру, цедил сквозь зубы Пестерев.
Федя Лебеда исхитрился усмыгнуть от объяснений -- старший по патрулю кто был? Сошнин. Вот и отчитывайся, майся. Леонид сперва сдерживался, пытался что-то объяснить Пестереву, потом вскипел:
-- Да за одну молодую мать с ребенком!.. -- Он прикрыл глаза, отвернулся, -- Растерзанные... пыль, кровь, замешано... багровая грязь. Я в любого, но с особым удовольствием в тебя всажу целую обойму!
-- Псих! -- сорвался следователь. -- Ты где находишься? Как ты в милицию попал?
-- Потому и псих, что ты блаженно живешь! -- Сохранилось, все же сохранилось мальчишество в Сошнине. Он похлопал Антона Пестерева по форменному мундиру работника правосудия. -- Это тебе не мама родная! От этого покойника, землячок, полсоткой не откупишься! -- Да с тем и ушел, озадачив борца за справедливость до того, что он звонил Сошнину, домогаясь, что за намеки?
Родом из деревни Тугожилино, Пестерев забыл, что всего в трех верстах от его родной деревни, в сельце Полевка, жила теща Сошнина, Евстолия Сергеевна Чащина, и она-то уж воистину знала все и про всех, может, не во вселенском, даже и не в областном масштабе, но на хайловскую округу ее знания распространялись, и от тещи Сошнину сделалось известно, что в Тугожилино четыре года назад умерла Пестериха. Все дети съехались на похороны, даже и невестки, и зятья съехались, и дальние родственники пришли-приехали, но младшенький, самый любимый, прислал переводом пятьдесят рублей на похороны и в длинной телеграмме выразил соболезнование, сообщив, что очень занят, на самом же деле только что вернулся с курорта Белокуриха и боялся, как бы радон, который он принимал, не пропал бесполезно, не подшалили бы нервы от переживаний, да и с "черной" деревенской родней знаться не хотелось. Родня, воистинy темная, взяла и вернула ему пятьдесят рублей, да еще и с деревенской, грубой прямотой приписала; "Подавися, паскуда и страмец, своими деньгами".
Вернувшись из больницы на костылях в пустую квартиру, Сошнин залег на диване и пожалел, что не выучился пить, -- самое бы время.
Наведывалась тетя Граня, мыла, прибиралась, варила, ворчала на него, что мало двигается.
Пересилился, начал снова читать запойно, к бумаге потянуло -- разошелся на объяснительных-то! В этой непонятной еще, но увлекательной работе забылся. Он и раньше, еще в школе, писчебумажным делом занимался -- обыкновенный в общем-то, даже типичный путь современного молодого литератора: школьная стенгазета, многотиражка в спецшколе, заметки, иногда и в "художественной" форме -- в областных газетах, милицейский, затем и другие "тонкие" журналы, на "толстые" пока не тянул и сам это, слава богу, сознавал.
"Может, мне к Паше поехать? У Паши хорошо!" -- вяло думал Сошнин, заранее зная, что ему никуда не уехать. Шевелиться, за почтой вниз сходить -- и на то нет сил, но главное -- желания...
Паша -- человек, способный ублаготворить, умиротворить и накормить весь мир. Это про нее Пушкин сочинил: "Кабы я была царица, -- говорит одна девица, -- то на весь крещеный мир приготовила б я пир..."
После первого боевого крещения и крена семейного корабля набок Сошнин от смятения, что ли, от пустопорожности ли времяпрепровождения решил пополнить образование и затесался на заочное отделение филфака местного пединститута, с уклоном в немецкую литературу, и маялся вместе с десятком местных еврейчат, сравнивая переводы Лермонтова с гениальными первоисточниками, то и дело натыкаясь на искомое, то есть на разночтения, -- Михаил Юрьевич, по мнению вейских мыслителей, шибко портил немецкую культуру. В пединституте Сошнин впервые услышал слово "целевик", смысл которого граждане нашей страны, исключая разумные головы из Академии педагогических наук, до конца так и не постигли. Между тем "целевик" -- слово, совершенно точно обозначающее смысл предмета -- это абитуриент, присланный в высшее учебное заведение и принятый на льготных основаниях с целью и обязательством вернуться в родную сельскую местность на работу. О том, сколько и как возвращается в родную местность "целевиков", особо "целевичек", знает всезнающая статистика, да молчит в смущении.