- Эй, ты! Куд - крикнул он.
Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо отве- тил:
- Хочу снять парня.
- Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!
Джонсон медли но многолетняя привычка подчиняться приказу пересили- ла, и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.
В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, но почти не сознавал, что делаю.
Я видел только раскачивающийся гафель и прилепившегося к нему бледно- го, дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную ко- зявку.
В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я видел Гаррисона все в том же положении.
Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому, не интересала жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к сво- ей великой радости, увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.
- Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой раз- говор с Волком Ларсеном, - он заговорил со мной в кают-компании, когда я убирал посуду.
- Что это у вас сегодня такой жалкий вид? начал он. - В чем дело?
Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себпочти так же худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
- Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
Он усмехнулся.
- Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подверженый, другие - нет.
- Что же тут общего? - возразил я.
- Очень мно общего, - продолжал он. - Земля так же полна жесто- костью, как море - движением. Иные не переносят первой, другие - второ- го. Вот и вся причина.
- Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете ей никакой цены? - спросил я.
- Цены! Какой цены? - Он посмрел на меня, и я прочел циничную ус- мешку в его суровом пристальном взгляде. - О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит жизнь?
- Я ценю, - ответил я.
- Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-ва- шему, стоит?
Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно изла- гать свои мысли, я в присутсти Ларсена почему-то не находил нужных слов. Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная причина крылась все же в полной противоположности наших возз- рений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то най- ти общий язык, найти какую-то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня не было ни единой точки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с толку примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что считал сущесом вопроса, отбрасывая все, казавшееся ему мелким и незначи- тельным, и говорил так безапелляционно, что я терял почву под ногами. Цена жизни! Как мог я сразу, не задумываясь, ответить на такой вопрос? Жиз священна - это я принимал за аксиому. Ценность ее в ней самой - это было столь очевидной истиной, что мне никогда не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел подт- верждение этой общеизвестной истине, я растерялся.
- Мы с вами беседовали об этом вчера, - сказал он. - Я сравнивал жизнь с закваской, с дрожжевым грком, который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жнь - это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете. Кочество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает знь, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами ик- ринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей мы возможность даровать жизнь каждой крупице заложенной в нас нерожденной жизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и насе- лить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская.
- Вы читали Дарвина, - заметил я. - Но вы превратно толкуете его, ес- ли думаете, что борьба за существование оправдывает произвольное разру- шение вами чужих жизней.
Он пожал плечами.
- Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, к как зве- рей, и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой че- ловек. Но человеческая жизнь ничем не отличается от всякой проч жизни, хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит ине имеет ценности?
Для матросов не хватает кораблей на море, так как для рабочих на суше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские трущо- бы, отдавая их во власть голода и эпидемий, и слько бы их мерло из-за отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной жизни), их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели вы когда-нибудь, как лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможности получить работу?
Он напрился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то напос- ледок.
- Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как неизбежно прист- растна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, дра- гоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую цен- ность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его оценкой, он чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои моз- ги по палубе, словно мед из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для ми никакой ценности. Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену, и заметьте, насколько эта ценность обманчи, - ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой по- тери. Только он од и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и рубы пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. Ну? Ч вы скажете?
- Что вы по крайней мере последовательны, - ответил я.
Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Наконец после трех дней переменных ветров мы поймали северо-восточный пассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмоя на боль в колене, и увидел, что "Призрак", пеня волны, летит, как н крыльях, под всеми парусами, кроме кливеров. В корму дул свежий ветер. Какое чудо эти мощ- ные пассаты! Весь день мы шли вперед и всю ночь так изо дня в день, а ровный и сильный ветер все время дул нам в корму. Шхуна сама летела впе- ред, и не нужно было выбирать и травить всевозможные снасти или перено- сить топселя, и матросам оставалось только нести вахту у штурвал Вече- рами, после захода солнца, шкоты немного потравливали, а по утрам, дав им просохнуть после росы, снова добирали, - и это было все.
Наша скорость - десять, одиннадцать, иной раз двенадцать узлов. А по- путный ветер все дует и дует с северо-востока, и мы за сутки покрываем двти пятьдесят миль. Меня и печалит и радует эта скорость, с которой мы удаляемся от н-Франциско и приближаемся к тропикам. С каждым днем становится всееплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выхо- дят на палубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начина- ют появлятьслетучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе, ловя тех, что пают к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магрид- жа, из кбуза несется приятный запах жареной рыбы. Порой все лакомятся мясом дельфина, когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев.
Джонсон проводит там все свое свободное время или же заберется на са- линг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и упоение светятся в его взгляде, он ходит, как в тнсе, восхищенно поглядывая на раздувающиеся паруса, на пенистый след корабля, на его свободный бег по высоким волнам, которые движутся вместе с нами велича- вой процессией.
Дни и ночи - "чудо и неистовый восторг", и хотя нудная работа погло- щает все мое время, я все же стараюсь улучить минутку, чтобы полюбо- ваться этой бесконечной торжествующей красотой, о существовании которой никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо, повто- ряющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как го- лубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка, неизмен- ные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.
Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я на полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшист камням в тихом, уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, зас- тавляя забыть, что я - юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцать пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительности голос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайной мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова: