Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже Джок Хорне спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный обидеть и муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и применить притом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив на- показ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и с любопытством поглядывал на то, что он называл брожением жизненной зак- васки.
Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божест- венного - просто два трусливых двуногих существа сидели друг против дру- га и точили сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых су- ществ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с не- терпением ждала, когда мы начнем половать друг друга. Это было бы неп- лохой потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы нас разни- мать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.
С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк, чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует большим пальцем его острие, - можно ли выдумать что-нибудь более неверо- ятное! Никто из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня всю жизнь называли еженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" ока- зался способен на тае вещи, было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена, который не знал, радоваться ему или стыдиться.
Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отлил в сторону нож и точило и протянул мне руку.
- К чему нам потешь этих скотов? - сказал он. - Они будут только рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В тебе есть огонек, к говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди сюда, давай ру!
Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу - Ну ладно, - необидчиво заметил кок, - не хочешь, не надо. Все рав- но, ты славный парень! - И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся на зрителей: - Вон отсюда, пошли вон!
Чтобы приз возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу, которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он был достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.
- Ну, коку ишел конец, - поделился Смок своими соображениями с Хор- нером.
- Верно, - ответил тот. - Теперь Хэмп - хозяин в камбузе, а коку при- дется поджать хвост.
Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою по- беду окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завое- вани Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться соной даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Лар- сеном. А я больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл гряз- ных кастрюль и не чистил картошки. Я исполл свою работу, и только. И делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на ма- нер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался властного, грубого и презрительного тона.
ГЛА ДЕСЯТАЯ
Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово "бли- зость" применимо к отношениям между господином и слугой или, еще лучше, между королем и шутом. Я для него не более как забава, и нит он меня не больше, чем ребенок игрушку. Моя обязанность - развлекать его, и пока ему весело, все идет хорошо. Но стоит только ему соскучься в моем об- ществе или впасть в мрачное настроение, как я мигом оказываюсь изгнанным из кают-компании в камбуз, и хорошо еще, что мне удается пока уходить целым и невредимым.
Я начинаю понимать, насколько он одинок. На всей уне нет человека, который не боялся бы его и не испытывал бы к нему ненависти. И точно так же нет ни одного, которого бы он, в свою очередь, не презирал. Его слов- но пожирает заключенная в нем неукротимая сила, не находящая себе приме- нения. Таким был бы Люцифер, если бы этот гордый дух был изгнан в мир бездушных призраков, подобных Томлинсону.
Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена же оно усугубляет- ся исконй меланхоличностью его расы. Узнав его, я начал лучше понимать древнискандинавские мифы. Белолицые, светловолосые дикари, создавшие этотжасный мир богов, были сотканы из той же ткани, что и этот чело- век. В нем нет ни капли легкомыслия предсвителей латинской расы. Его смех - порождение свирепого юмора. Но смеется он редко. Чаще он печален. И печаль эта уходит корнями к истокам его расы. Она досталась ему в нас-едство от предков. Эта задумчивая меланхолия выработала в его народе трезвый ум, привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, ко- торая у англичан нашла впоследствии свое завершие в пуританизме и в миссис Грэнди [9].
Но, в сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого утеше- ния. Оно несовместимо с его грубым материализмом. Поэтому, когда черная тоска одолевает его, она находит исход только в диких выходках. Будь этот человек не так ужасен, я мог бы порой проникнуться жалостью к нему. Так, например, три дня сказал я зашел налить ему воды в графин и застал его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив головруками, и плечи его судорожно вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось, какое-то ост- рое горе терзает его. Я тихонько вышел, но успел услыть, как он прос- тонал: "Господи, господи!" Он, конечно, не призывал бога, - это воскли- цание вырвалось у него бессознательно.
За обедомн спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь от голов- ной боли, вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался из угла в угол по кают-компании.
- Я никогда не хворал, Хэмп, - сказал он мне,огда я отвел его в ка- юту. - Даже головной боли прежде не испытывал, раз только, когда мне раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.
Три дня мучили его эти нестерпимые голове боли, и он страдал безро- потно и одиноко, как страдают дикие звери и как, по-видимому, принято страдать на корабле.
Но, войдя сегодня утром в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его здоровым и погруженным в работу. Сл и койка были завалены расчетами и чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист кальки какой-то чертеж.
- А, Хэмп! - приветствовал он меня. - Я как раз заканчиваю эту штуку. Хотите посмотреть, как получается?
- А что это такое?
- Это приспособление, сберегающее морякам труд и упрощаюе корабле- вождение до детской игры, - весело отвечал он. - Отныне иебенок сможет вести корабль. Долой бесконечные вычисления! Даже в туманную ночь доста- точно одной звезды в небе, обы сразу определить, где вы находитесь. Вот поглядите! Я накладываю эту штуку на карту звездного неба и, совмес- тив полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены кру- ги высот и линии пеленговЯ устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю ее, пока она не окажется против циф нанесенных на краю карты. И гото- во! Вот вам точное место корабля! В его голосе звучало торжество, глаза - голубые в это утро, как мор - искрились.
- Вы, должно быть, сильны в математике, - заметил я. - Где вы учи- лись?
- К сожалению, нигде, - ответил он. - Мне до всего пришлось доходить самому.
- А как вы думаете, для чего я изобрелто? - неожиданно спросил он. - Хотел оставить "след свой на песке времен"? - Он насмешливо расхохо- тался. - Ничего подобного! Просто хочу взять патент, получить за него деньги и предаваться всякому свинству, пока другие трудятся. Вот моя цель. Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.
- Радость творчества, - вставил я.
- Вероятно, так это называется. Еще один из способов проявления ра- дости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гор- дость закваски, чувствующей, чтона бродит.
Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого ма- териализма, и принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и цифры на чертеж. Это требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я поражался, как ему удается умерять свою силищу при исполнении столь тон- кой работы.
Кончив заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был, не- сомненно, красив, - настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением от- метил, что в его лице нет ничего злобного или рочного. Можно было пок- лясться, что человек этот не способен на злоНо я боюсь быть превратно понятым. Я хочу сказать только, что это бы лицо человека, никогда не идущего вразрез со своей совестью, или же челова, вовсе лишенного со- вести. И я склоняюсь к последнему предположению. Это был великолепный образчик атавизма - человек настолько примитивный, что в нем как бы воскрес его первобытный предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала в людях. Он не был аморален, - к нему было просто неприменимо понятие морали.
Как я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца и соленой морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой, и это при- давало его красоте дикарский вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со стихиями. Полные губы быличерчены твердо и даже резко, что характерно скорее для тонких губ. В таких же твердых и резких линиях подбородка, носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал орлиный клюв, - в нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать греческим - для этого он был слишком массивен, а для римского - слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и си- лы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вок- руг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и закончен- ность.