Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Труд- но передать, как глубоко интересовал меня этот человек. Кто он? Что он за существо? Как сложился этот характер? Казалось, в нем были заложены неисчерпаемые возможности. Почему же оставался он безвестным капитаном какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди охотников только своей необычайной жестостью?
Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.
- Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас сила могла бы поднять такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и нравственных устоев, вы могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу вас здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете без- вестное и отвратительное существование, охотитесь на морских животных, которынужны только для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших в свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?
Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту, словно собираясь с мыслями, он сказал:
- Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка, припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; иное упало в терние, и вы- росло терние и заглушило его".
- Ну, и что же? - сказал я.
- Что же? - насмешливо переспросил он. - Да ничего хорошего. Я был одм из этих семян.
Он наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:
- Хэмп, если вы посмотрите на карту западного берега Норгии, вы найдете там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях от- туда. Но я не норвежец. Я датчанин. Мои родители оба были датчане, и я до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место на западном берегу Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их жизни не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды были такие же простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего рассказать.
- Нет, не все, - возразил я. - Ваша история все еще темна для меня.
- Что же еще я могу рассказать вам? - сказ он мрачно и со злобой. - О перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть, кроме рыбы? О том, как я, едва научившись пзать, выходил с рыбаками в море? О моих братьях, которые один за друм уходили в море и больше не возвращались? О том, как я, не умея ни тать, ни писать, десятилетним юнгою плавал на старых каботажных судах? О грубой пище и еще более гру- бом обращении, когда пинки и побои с утра и на сон грядущий заменяют слова, а страх, ненависть и боль - единственное, что питает душу? Я не ллю вспоминать об этом! Эти воспоминания и сейчас приводят меня в бе-енство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного. Он был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда мы встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.
- Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же вы научились читать и писать?
- На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в четырнадцать - юнгой, в шестнадцать - матросом, в семнадцать - старшим матросом и первым забиякой на баке. Беспредельные надежды и беспре- дельное одиночество, никакой помощи, никакого сочувствия, - я до всего дошел сам: сам учился навигации и математике, естественным наукам и ли- тературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выра- зиться, когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хо- зяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И когда солнце встало - меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.
- Но история знает рабов, достигших порфиры, - заметил я.
- История отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовав- шие такому возвышению, - мрачно возразил он. - Никто неоздает эти обс- тоятельства сам Все великие люди просто умели ловить частье за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не представилась. Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.
- А где ваш брат? Что он делает?
- Он хозяин промысловогоарохода "Македония" и охотится на котиков. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.
- Смерть Ларсен? - невольно вырвалось у меня. - Он похож на вас?
- Не очень. Он прос тупая скотина. В нем, как и во мне, много... много...
- Зверского? - подсказал я.
- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но он едва умеет читать и писать.
- И никогда не философствует о жизни? - добавил я.
- О нет, - ответил Волк Ларсен с горечью. - И в этом его счастье. Он слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые открыл книгу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
"Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает по Тихомокеану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, как говят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись прес- ной водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотни- ки упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят паруса длшлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, - вообще "наводят глянец", по выражению Лича.
Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, оанется на всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, ка стемне- ет, не решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, греб- цу из одной с ним шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот непрально произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с тех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но ешно думать, чтобы Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.
Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть. Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капита- ном своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Жди- те шквала, - предрекает Луис, - они ненавидят друг друга, как настоящие волки".
Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шху- нах их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и откры- тым пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит приви- рать, и к тому же этот малый - ходячая Энциклопедия по части котикового промысла и всех, кто этиманимается.
Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Таможе драки и все готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемимутно ждут, что Смок и Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сце- пятся снова, а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные сооб- ражения. Ему совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если они возджатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все свои сче, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угоднизъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровной жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.
Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине души, побаиваюсь его. Ему свойственно муство страха - как это бывает, я хорошо знаю по себе, - и в любую минуту оно может взятв нем верх и заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мус- кулы увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поло- маны и черны от грязи, на пальцах - заусеницы, на ладонях - мозоли. Кро- ме того, у меня появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогда раньше этим не страдал.
На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в нача плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк Ларсен может в ней для ся найти, и он прочел мне вслух из Эккле- зиаста. При этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собствен- ные мыи, и голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровы- вал меня и держал в оцепенении. Хоть он и необразован, а тает хорошо. Я как сейчас слышу его меланхолический голос: