"Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у ся певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные му- зыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде мя в Ие- русалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
И оглянулся яа все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы д солнцем!..
Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, т и боящемуся клятвы.
Это-то и худо во всем, что делается под снцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу жи- вому лучше, нежели мертвому льву.
Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воз- даяния, потому что и память о них предана забвению.
И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезл и нет им бо- лее доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
- Так-то, Хэмп, - сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на ме- н - Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил таке, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пе симизм? "Все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнм! ", "Всему и всем - одно" - глупому и умному, чистому и нечистому, греш- нику и святому. Эта участь - смерть, и она зло, по его словам. Этомуд- рец любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тиши- не и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле - это свинство. Но не ползать, быть неподвижным, как прах или камень, - об этом гнусно и подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть дви- жение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна неудовлетво- ренности, но еще меньше можетудовлетворить нас мысль о предстоящей смерти.
- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, - заметил я. - Он по крайней мере после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой Материализм источником радости.
- Кто это - Омар Хайам? - спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в следующие я уже не работал.
В своем бпорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на "Руба- йат", и терь это было для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсужда- ли мы отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбно- го и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возмож- но, что вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнера- достноь, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слу- шате.
Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше дрих, и я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и благодушн взглядом на жизнь:
Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?"
За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -
Забыть назойливость их суеты!
- Замечательно! - воскликнул Волк Ларсен. - Замечательно! Этим сказа- но все. Найливость! Он не мог употребить лучшего слова.
Напрасно я отрицал иротестовал. Он подавил меня своими аргументами.
- Жизнь, по своей ироде, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой конец, всегда восстт. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что жизнь и дела житейские - суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекраще- ние суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оп- лакивает участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам, и я, и вы, даже вы - ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал тить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы тол- ковали мне об итинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, кото- рая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас - вы не ста- нете этого отрицать, - победил, когда какой-тоумасшедший кок стал то- чить на вас нож.
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я схвачу вас за горло, вот так, - рука его внезапно сжала мне горло, и ды- хание мое прервалось, - и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! - то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы будете бороться, чтобы спастись.
Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воз- духу. В борь за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепи- лись в моюуку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села ба- бочка. Ваша грудь судороо вздымается, язык высунулся наружу, лицо по- багровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" - вопите вы. И вы хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы же сомневаетесь в своем бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыха- ния. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам сла- бо, будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке. Вы брыкаете. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь. Жить! Жить! Жить!..
Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так жи- во описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
- Ну что, убедил я вас? - спросил он. - Нате, выпейте вот это. Я хочу спроси вас кое о чем.
Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
- Ваши доводы слишком... сильны, - с трудом пробормотал я, так как мне было больно говорить.
- Через полчаса все пройдет, - успокоил он меня. - Обещаю в дальней- шем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Са- дитесь на стул.
И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Ха- йаме и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Целые суткна шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспых- нула сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать. Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми, напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками и ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти заполыхали пламенем, как трава в прериях.
Томас Магридж - проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он пере- дал капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки существуюна всех промысловых шхунах - в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании. Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на про- мыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья известную долю доходов - по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.
не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в зговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обы- чаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя капитану в лицо.
- Закрой дверь на задвижку, - сказал мне Волк Ларсен.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились побе- да духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобеди возвышается над временем, пространством и материей.
Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбо- ку в нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Лар- сен.
- Ионсон, - начал он.
- Меня зовут Джонсон, сэр, - смело поправил матрос.
- Ладно. Пустьудет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
- И и нет, сэр, - последовал неторопливый ответ. - Свою работу я исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть жалоб.
- И это все? - спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, - с той же тяжеловесной медлительностью продолжал Джонсон. - Я вам не по душе. Вы... вы...
- Ну, дальше, - подстегнул его Ларсен. - Не бойся задеть мои чувства.