<…>
Итак, я то, что ваша мысль связала
С понятьем разрушенья, зла, вреда.
Фауст:
Так вот он в чем, твой труд почетный!
Не сладив в целом со вселенной
Ты ей вредишь по мелочам?
(Гёте: 167)
Черт Ивана «по долгу службы и по социальному положению <…> принужден <…> задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях» (Достоевский: 835). «Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости» (сравните: «по мелочам») (Достоевский: 836).
«Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия ото всех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому-то я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и я мой квадриллион и узнаю секрет. Но пока это произойдет, будирую и скрепя сердце исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько, например надо было погубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы получить одного только праведного Иова, на котором меня так зло поддели во время оно!». (Достоевский: 836). «Моя мечта – это воплотиться, но чтобы уже окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую, семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал – войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так» (Достоевский: 824).
Н. О. Лосский отмечает, что «сатана знает о совершенстве Бога», «не может не поддаться очарованию неотразимого превосходства Бога, но до конца, до преклонения перед господом, оно не дойдет» (Лосский: 294).
«Но здравый смысл, о самое несчастное свойство моей природы – удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгновенье!», – говорит черт Ивана Карамазова (Достоевский: 839).
«Облик такого существа и все поведение его оказывается в высшей степени сложным, двойственным. Оно выступает с намерением не губить, а созидать, однако свое царство, вопреки Богу. Сравнительно простейший путь для этого состоит в том, чтобы обольстить человека благами низшего порядка» (Лосский: 303). Таким образом, вместо любви на деле выступает на первый план ненависть.
То же самое можно наблюдать и в «Фаусте» Гёте.
Мефистофель:
Вы торжество мое поймете,
Когда он, ползая в помете
Жрать будет прах от башмака.
(Гёте: 170)
Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876г пишет: Идея их (чертей) царства – раздор». Только после того, как человечество будет до крайности утомлено раздорами, так, что утратит способность бунтовать; черти в конце концов раздавят человека «камнями, обращенными в хлебы»; «это их главнейшая цель». «Ими, конечно, управляет какой-нибудь огромный нечистый дух, страшной силы и поумнее Мефистофеля, прославившего Гёте» и ссылается на стихотворение Я. П. Полонского:
<…> не даром он
Слыл Мефистофелем на свете
Недаром Фаусту служил
Печать от времени носил
И обессмертил имя Гёте.
Явление дьявола Ивану Карамазову Достоевский изображает так, что остается неясным, считает ли он переживания своих героев субьективной галлюцинацией или действительно результатом посещения их злой силой.
«Вл. Соловьев говорит, что потустороннее бытие не является «в обнаженном виде. Его явления никогда не должны вызывать принудительной веры в мистический смысл жизненных происшествий, а скорее указывать, намекать на него». (Лосский: 142)
Злая сила не выносит встречи с чистой душой. Мефистофель является лишь после ухода Гретхен, говорит: «Ну что, ушла овца твоя?» Как только пришел Алеша, черт «улизнул». Иван угадал: «он тебя испугался, тебя, голубя. Ты чистый херувим» (Достоевский: 840).
По утверждению Н. О. Лосского, «приведения, явления нечистой силы <…> обыкновенно осуществляются в жизни не совсем нормальных, часто даже явно больных людей. Из этого вовсе не следует, будто содержание этих видений всегда есть только субъективная галлюцинация. Ненормальное состояние нервной системы может быть благоприятным условием для получения необычных раздражений от существ, находящихся вне нормы нашей обыкновенной жизни» (Лосский: 286).
В романе Достоевского «Преступление и наказание» Свидригайлов замечает: «Чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и попадет в другой мир» (Достоевский: 217)
Черт Ивана в какой-то степени «воплощение его самого». «А он – это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое и презренное <…> он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе». «Я бы очень желал, чтоб он в самом деле был он, а не я»(Достоевский: 841).
«Гёте в разговоре с Эккерманом однажды обмолвился, что оба Фауст и Мефистофель – возмещают разные грани его собственного я» (Аникст: 129) Столкновение этих двух персонажей в трагедии можно понимать и как борьбу двух противоположных тенденций в душе человека: веры и сомнения, безудержного порыва и трезвой, порой слишком приземленной и эгоцентрической рассудочности.
Они неотрывны друг от друга, но при этом полностью противоположны. Фауст борется за достоинство человека, Мефистофель всеми силами хочет человека унизить. Его отношение к жизни бесстрашно и равнодушно. Он не участник жизни, а наблюдатель. Мефистофель лишен душевности. Он «дьявольски» умен и проницателен, его критика небезосновательна. (Сравните: «Он мне, впрочем, сказал про меня много правды»).
Мефистофель – мастер подмечать человеческие слабости и пороки и нельзя отрицать справедливости многих язвительных замечаний.
Большое множество простых умов
Живет постройкой карточных домов
Хотя при жизни даже самый стойкий
Доводит редко до конца постройку.
(Гёте: 405)
Черт у Достоевского тоже имеет эту особенность. «Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги» (Достоевский: 840).
Мефистофель дополняет Фауста, воплощает его сомнения и иронию – и над собой и над всем в мире. А в черте Ивана воплотилось все «низкое, все подлое» что есть в его натуре. «Ты воплощение меня самого, – говорит Иван, – только одной, впрочем, моей стороны – моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых». «Пусть он унесет с собою все, что ты теперь проклинаешь, и никогда не приходит! – вскричал Алеша» (Достоевский: 842).
Алеше становилась понятна болезнь Ивана: «муки гордого решения, глубокая совесть!».
В. В. Розанов замечает, что в романе Достоевского «граница между человеком и искушающим Диаволом исчезает, их образы сливаются». (Розанов: 66).
То есть черт – личное, внутреннее страдание, которое переживает Иван.
Мефистофель дан в спутники Фаусту затем, чтобы тот не успокаивался. Толкая Фауста на дурное, он, сам того не ожидая, пробуждает лучшие стороны натуры героя.
Герои испытывают страдания, а без страдания не было бы веры в Бога, которая основана, прежде всего, на любви к людям. По выражению К. Н. Леонтьева, «Без преступлений и наказаний они пребывали бы, наверное, в пустой гордости или зверской грубости» (Леонтьев: 16).
Розанов также говорит о значении страданий за совершенное преступление: «В истории падения, преступления, грех – это центральное явление, падение, от которого нужно подняться к чему-то, вновь возродиться. Сущность греха такова, что она предполагает возрождение. Чем глубже скорбь – тем ближе Бог» (Розанов: 66)
Эту мысль можно проиллюстрировать примером Гретхен. Она всю жизнь вела беспорочный образ жизни. Согрешила она лишь один раз, и годы безгрешной жизни забыты для окружающих ее людей. Все говорят и размышляют только о ее падении. Этот грех центральный в судьбе Гретхен.
Куда я скроюсь с этих пор?
Куда я сделанное дену?
(Гёте: 274)
Валентин:
И чем чудовищнее грех
Тем больше на виду у всех.
<…>
Ты смыть не сможешь на земле
Клейма проклятья на челе.
(Гёте: 282)
Обезумевшую Гретхен тоже мучает злой дух.
Опять они,
Все те же, те же думы!
Никак от них не отвяжусь
<…>
Настиг тебя гнев господень!
Трубный глас раздается!
Разверзаются гробы!
И из пепла
Душа твоя
Подымается
На вечные муки.
(Гёте: 284)
Я покоряюсь божьему суду
Спаси меня, отец мой в вышине!
Вы, ангелы, вокруг меня, забытой,
Святой мне станьте на защиту!
<…>
Мефистофель:
Она
Осуждена на муки!
Голос свыше:
Спасена!
(Гёте:324)
Тот, кто знает евангельский свет, спасен, даже если не обременен познанием – как соблазненная Фаустом Гретхен, предстающая ближе к финалу в свите Божьей Матери.
В измученной душе Ивана Бог побеждает «человекобога». Его терзания показывают, как он невольно верит в добродетель. По выражению Волынского, «он страшно близок к Богу». В душе Ивана приближение Алеши отзывается слышнее, громче, как бы вытесняя собой черта. Иван «исцеляет» себя Алешей, исповедует перед братом драму своего раздвоения. «Я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою» (Достоевский: 336).
Лосский в книге «Достоевский и его христианское миропонимание» пишет: «Алеша в важнейшие минуты жизни Ивана возводит в область ясного понимания то, что без него оставалось бы долго неопознанным и даже неосознанным <…> Сила добра, исходящая из его души, выводит все темное на ясный свет дня» (Лосский: 179).
На суде человеческом Иван был бы признан виновным и, может быть, понес бы даже кару вместе со Смердяковым, но на суде божеском, выразителем которого является Алеша, не он убийца, не он виновен.
Чтобы доказать это, обратимся снова к экспозиции сравниваемых произведений.