.
Статья посвящена рассмотрению концепции металингвистики М.М. Бахтина, а также ряду следствий для понимания современной эпохи. Интерпретация контекстуальных приключений бахтинской металингвистики в хронотопе эпохи “лингвистического поворота” обусловлена опорой на “концепцию активного понимания” мыслителя, а также тем, что все используемые в его работах термины появляются и работают только на конкретном материале, причем всегда без предварительной теоретической расшифровки.
1. Металингвистика: определение понятия.
Сам термин "металингвистика”, с нашей точки зрения, является ключевым для понимания целого ряда бахтинских теоретических конструкций: теории речевых жанров, теории романа и методики анализа "чужой речи", а также особого варианта понимания психоанализа. Этот термин обозначает особый подход к проблеме языковой коммуникации, на основе которой выстраивается вся система культуры, при котором исходным элементом для ее построения оказывается не предложение в варианте лингвистики де Соссюра, а высказывание, различение, удачно обозначенное М.С. Рыклиным "ножницы Бахтина". Подобный пересмотр приводит к включению в предмет языкового анализа интенций говорящих, и жизненный контекст, эти интенции определяющий, тем самым преобразует саму лингвистику на металингвистических началах..
Само понятие металингвистики - это достаточно позднее понятие. Оно появляется в бахтинских заметках 1959-1961 годов, позднее озаглавленных как "Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках". В дальнейшем, это понятие получает обоснование во второй редакции книги о Достоевском, что свидетельствует о тенденции Бахтина переосмыслить весь свой дискурс в контексте того миропонимания, которого он достиг в результате работы над теорией речевых жанров, теорией романа и в целом в результате критического переосмысления современной лингвистической теории. Сам факт того, что именно "Проблемы поэтики Достоевского" становятся местом обнародования этого нового миропонимания в силу принципиального различия гетероглоссии и полифонии, а равно и соответствующих им типов диалога, может вызвать ошибку, выражающуюся в отождествлении металингвистики и полифонического проекта. Единственная точка соприкосновения последних, однако, может заключаться лишь в методике анализа двухголосого слова (Морсон и Эмерсон прямо включают этот анализ в раздел своей книги, именуемый металингвистика), последний, однако, выполняет чисто служебные функции, что оказывается возможным в силу изначального разногласия героев, которое еще не стянуто волей полифонии в единство события, определенное в горизонте согласия. Сам факт изложения металингвистического подхода в книге о Достоевском, если вспомнить исторический контекст, может говорить и о реалиях того времени, ограничивших возможность опубликования работ мыслителя до минимума. Термин "металингвистика" как бы призван de facto обозначить единство некоего дискурса, берущего свое начало в некоторых фрагментах "Архитектоники ответственности" и через философию языка Волошинова и литературоведение Медведева, определяющего себя в теории речевых жанров и теории романа "канонического" Бахтина. Во-первых, металингвистика уже в силу обозначенного мыслителем предмета ее рассмотрения, притязает, в отличие от полифонии, на роль универсальной диалогической концепции. "Диалогические отношения (в том числе и диалогические отношения говорящего к собственному слову) - предмет металингвистики". Во-вторых, такие притязания на универсальность связаны со своеобразием положения металингвистики. Ключевой момент самого слова "металингвистика" - приставка "мета" - достаточно многозначен, но, все же, обозначай он "сверх" или "после", речь идет о специфической методологической трансценденции, выходе за пределы традиционного теоретизирования, при котором сохраняется существенная связь с тем за пределы чего совершен выход. Поэтому металингвистический дискурс обретает свое универсальное значение именно на границах "лингвистики, литературоведения и других гуманитарных наук". Этим же полагается и коренное отличие металингвистики от лингвистики и логики, двух пределов, редуцирование к которым привело бы ее к утере ее мета специфики. "Металингвистические отношения более не сводимы как к логическим, так и к лингвистическим отношениям".
Диалог в современную эпоху и металингвистические уровни языка.
Оформление диалогической металингвистики в самостоятельный дискурс начинается с "лингвистического поворота" М.М. Бахтина, который, следуя периодизации творчества мыслителя у С. Морсона и К. Эмерсон можно датировать периодом с 1924 по 1930 годы. Уже в это время мы можем наблюдать своеобразное раздвоение ранее единого архитектонического дискурса. В редакции книги о Достоевском 1929 года еще не обретшая своего имени металингвистика играет подчиненную роль анализа речи героев в предверии (на пороге) полифонического события, в то время как анализ полифонического романа как целого рассматривается еще на иной методологической основе. Можно считать спорной и вряд ли доказуемой точку зрения авторов книги "Михаил Бахтин: Творчество прозаики", но только в "девтероканонических" текстах рубежа 30-х годов, в первую очередь в "Марксизме и философии языка, а также в упомянутой указанными авторами книге "Формальный метод в литературоведении", происходит полемическое становление металингвистики и как самостоятельной методологии интерпретации языкового многообразия в культуре и как основы нового миропонимания мыслителя в целом. Сам факт именно полемического становления металингвистики, подчеркиваемый рядом мыслителей, в том числе и К. Томсоном, в свою очередь, требует уточнения специфики этой полемичности. Опыт культурных революций ХХ-го столетия часто демонстрирует нам, по крайней мере, негативную зависимость всего утверждаемого нового от отрицаемого этим новым старого в худшем смысле этого слова. Полемика заключает полемистов в хронос эпохи, с которой ведется полемика. Как можно преодолеть парадокс такого полемического отрицания. Бахтинская установка на диалог дает нам надежду избежать негативного уклона в полемике при условии наличия у полемиста определенного позитивного избытка, черпаемого из недр "настоящего положения дел". Этот избыток позволяет сохранить связь с настоящим и вести полемику не в русле голого отрицания - несогласия, а в русле разногласия – разноголосия (разноречия). Логика диалога, как любил подчеркивать Бахтин, это логика дополнения чужой точки зрения, а не логика ее голого отрицания. Именно эта установка формирует своеобразную позицию металингвистического дискурса уже в указанных "девтероканонических" текстах - позицию "между", когда критика не вторгается в область критикуемого, а лишь очерчивает границы его применения, осуществляясь не за счет отрицания, а за счет дополнения его выводов (лингвистики Соссюра или Фосслера, психоанализа Фрейда, в меньшей степени эта полемика работает в таком духе в случае критики формалистов).
Таковую специфику бахтинской полемики необходимо учитывать при интерпретации металингвистической архитектоники мира культуры. "Лингвистический поворот", осуществляемый Бахтиным едва ли не одновременно с ведущими европейскими философами (Хайдеггер, Витгенштейн) делает язык или "слово" главным объектом внимания бахтинского дискурса. Все многообразные области человеческой деятельности связаны с использованием языка." Исключительная важность конкретных форм использования языка заключается в том, что мир человека, говоря словами Гадамера, и есть язык. "Родной язык не принимается людьми, в нем они впервые пробуждаются" Бахтин производит перевод своих ранних терминов на ряд металингвистических. В результате этого диалогического, в духе рассматриваемого ниже активного понимания, перевода событие бытия архитектонического периода творчества конкретизируется на трех существенных для металингвистики языковых уровнях: уровне высказывания, уровне жанра, уровне разноречия. Все эти уровни в целом образуют специфическое целое разноречивой становящейся культуры современности и отделены друг от друга могут быть лишь в абстракции. Само своеобразие этого целого объясняется, во-первых, уже затронутой выше значимостью языка-мира человеческого существования. "Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не оговоренному девственному миру мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом в предмете". Из этого суждения видно, что для Бахтина уже из самой предпосылки языка-мира вытекает диалогический характер слова. Всякое высказывание о предмете в "оговоренном мире" - это точка зрения на другую точку зрения, определяемая ей предшествующими точками зрения. "Оговоренность мира" и металингвистическая установка на язык на всех уровнях его употребления как на событие столкновения определенных точек зрения (экспрессивно-волевой аспект слова или его интенциональность как главная характеристика металингвистического языка) знаменует, одновременно, преемственность и инновацию металингвистики в ее отношение к раннему бахтинскому дискурсу. Диалогическая трактовка слова усложняет и конкретизирует мир события, осуществляя переход от неоднозначной метафизики раннего дискурса к плодотворному анализу современности. В этом смысле металингвистический дискурс можно именовать, в духе Морсона и Эмерсон, прозаикой диалога, как раз потому, что металингвистический взгляд на мир во всех его вариантах ориентирован на настоящие проблемы настоящего положения дел, и, если он и стремится к трансцендированию за пределы современности, то эта трансценденция интерпретируется в терминах "нададресата" или "большого времени", для понимания которых нет необходимости обращаться к религиозным интуициям Бахтина. Установка на язык как множество металингвистически взаимодействующих в современности точек зрения, приобретает дальнейшую конкретизацию в формулировке "круга Бахтина" о тотальной идеологичности повседневного мира. "Гибкий марксизм", по выражению Морсона и Эмерсон, мыслителя и его друзей применяет к этому марксистскому термину его же собственный "диалектический" подход, изымая логическую конструкцию термина "идеология", металингвистика наполняет ее существенно новым содержанием. Для Бахтина в понятии идеологии как частного интереса, устремленного к мнимой всеобщности, существенно важным оказывается его "ностальгия по мифу". Идеология как точка зрения идеолога на событие, безусловно, оправдана и лишена негативных характеристик, которые играют существенное значение в изначальной марксистской интерпретации. Гарантия от становления идеологии в миф (удовлетворение ностальгии) заключается именно в факте разноречия современности. Настоящее "вавилонское смешение языков" не позволяет частной идеологии, существующей в "оговоренном мире", достичь абсолютной сращенности между идеологическим смыслом и языком. Так намечается различие мифа и идеологий (по большому счету для Бахтина идеология в единственном числе невозможна), которое окажется весьма существенным при дальнейшей интерпретации культурного разноречия. Тотальность в современности - это горизонт идеологических интенций, говоря в духе Бахтина, всегда заданность, а не данность, и факт такой заданности определяет единое пространство взаимодействия идеологий - мир разноречия (разногласия), - одновременно сохраняя постоянную основу для диалога в культуре и делая неоправданной любую претензию отдельной идеологии на миф, тотальность. Таким образом, своеобразие бахтинского истолкования языка в целом, предварительно определяется его установкой на идеологически-диалогическую сущность современного языка, где "оговоренность мира" предполагает микродиалог слова, а идеологическое разноречие современности обеспечивает в качестве одного из вариантов и макродиалог идеологов, идеологий. Дальнейшая конкретизация этого своеобразия, идущая сразу по двум направления: методологическое своеобразие металингвистики и специфическая архитектоника металингвистической картины современного мира будет достигнута при конкретном сравнительном рассмотрении диалога точек зрения на различных металингвистических уровнях употребления языка, при рассмотрении которых необходимо учитывать сущностное однообразие этого употребления на всех уровнях, проистекающее из неоднократно оговоренной установки Бахтина на язык.