- Какие радости ты знала? - спрашивал он. - Чем ты можешь помянуть прожитое?
Она слушала и печально качала головой, чувствуя что-то новое, неведомое ей, скорбное и радостное, - оно мягко ласкало ее наболевшее сердце. Такие речи о себе, о своей жизни она слышала впервые, и они будили в ней давно уснувшие, неясные думы, тихо раздували угасшие чувства смутного недовольства жизнью, - думы и чувства дальней молодости. Она говорила о жизни с подругами, говорила подолгу, обо всем, но все - и она сама - только жаловались, никто не объяснял, почему жизнь так тяжела и трудна. А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, - все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Матерей - не жалеют.
Она это знала. Все, что говорил сын о женской жизни, - была горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
- Что же ты хочешь делать? - спросила она, перебивая его речь.
- Учиться, а потом - учить других. Нам, рабочим, надо учиться. Мы должны узнать, должны понять - отчего жизнь так тяжела для нас.
Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех - и для нее - жизнью. Ей хотелось сказать ему: "Милый, что ты можешь сделать?"
Но она боялась помешать себе любоваться сыном, который вдруг открылся перед нею таким умным... хотя немного чужим для нее.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына:
- Так ли, Паша?
- Так! - отвечал он твердо и крепко. И рассказывал ей о людях, которые, желая добра народу, сеяли в нем правду, а за это враги жизни ловили их, как зверей, сажали в тюрьмы, посылали на каторгу...
- Я таких людей видел! - горячо воскликнул он. - Это лучшие люди на земле!
В ней эти люди возбуждали страх, она снова хотела спросить сына: "Так ли?"
Но не решалась и, замирая, слушала рассказы о людях, непонятных ей, научивших ее сына говорить и думать столь опасно для него. Наконец она сказала ему:
- Скоро светать будет, лег бы ты, уснул!
- Да, я сейчас лягу! - согласился он. И, наклонясь к ней, спросил: - Поняла ты меня?
- Поняла! - вздохнув, ответила она. Из глаз ее снова покатились слезы, и, всхлипнув, она добавила:
- Пропадешь ты!
Он встал, прошелся по комнате, потом сказал:
- Ну вот, ты теперь знаешь, что я делаю, куда хожу, я тебе все сказал! Я прошу тебя, мать, если ты меня любишь, - не мешай мне!..
- Голубчик ты мой! - воскликнула она. - Может, лучше бы для меня не знать ничего!
Он взял ее руку и крепко стиснул в своих.
Ее потрясло слово "мать", сказанное им с горячей силой, и
это пожатие руки, новое и странное.
- Ничего я не буду делать! - прерывающимся голосом сказала она. - Только береги ты себя, береги! Не зная, чего нужно беречься, она тоскливо прибавила:
- Худеешь ты все...
И, обняв его крепкое, стройное тело ласкающим, теплым взглядом, заговорила торопливо и тихо:
- Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду я тебе мешать. Только об одном прошу - не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей - ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить - возненавидят они тебя, погубят!
Сын стоял в дверях, слушая тоскливую речь, а когда мать кончила, он, улыбаясь, сказал:
- Люди плохи, да. Но когда я узнал, что на свете есть правда, - люди стали лучше!..
Он снова улыбнулся и продолжал:
- Сам не понимаю, как это вышло! С детства всех боялся, стал подрастать - начал ненавидеть, которых за подлость, которых - не знаю за что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали, - жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не все виноваты в грязи своей...
Он замолчал, точно прислушиваясь к чему-то в себе, потом негромко и вдумчиво сказал:
- Вот как дышит правда!
Она взглянула на него и тихо молвила:
- Опасно ты переменился, о, господи!
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы. V
И снова они стали жить молча, далекие и близкие друг другу. Однажды среди недели, в праздник, Павел, уходя из дома, сказал матери:
- В субботу у меня будут гости из города.
- Из города? - повторила мать и - вдруг - всхлипнула.
- Ну, о чем, мамаша? - недовольно воскликнул Павел. Она, утирая лицо фартуком, ответила вздыхая:
- Не знаю, - так уж...
- Боишься?
- Боюсь! - созналась она.
Он наклонился к ее лицу и сердито - точно его отец - проговорил:
- От страха все мы и пропадаем! А те, кто командуют нами, пользуются нашим страхом и еще больше запугивают нас. Мать тоскливо взвыла:
- Не сердись! Как мне не бояться! Всю жизнь в страхе жила, - вся душа обросла страхом! Негромко и мягче он сказал:
- Ты прости меня, - иначе нельзя! И ушел.
Три дня у нее дрожало сердце, замирая каждый раз, как она вспоминала, что в дом придут какие-то чужие люди, страшные. Это они указали сыну дорогу, по которой он идет...
В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся, переоделся и, снова уходя куда-то, сказал, не глядя на мать:
- Придут, - скажи, что я сейчас ворочусь. И, пожалуйста, не бойся...
Она бессильно опустилась на лавку. Сын хмуро взглянул на нее и предложил:
- Может быть, ты... уйдешь куда-нибудь?
Это ее обидело. Отрицательно качнув головой, она сказала:
- Нет. Зачем же?
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала...
Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожно крадутся, согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые. Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой, печальный и мелодичный, задумчиво плутал в пустыне тьмы, искал чего-то, приближался. И вдруг исчез под окном, точно воткнувшись в дерево стены.
В сенях зашаркали чьи-то ноги, мать вздрогнула и, напряженно подняв брови, встала.
Дверь отворили. Сначала в комнату всунулась голова в большой мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось, не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув, густым, грудным голосом сказало:
- Добрый вечер!
Мать молча поклонилась.
- А Павла дома нету?
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил:
- Что ж, это ваша хата, или - нанимаете? Мать, сидя против него, ответила:
- Нанимаем.
- Неважная хата! - заметил он.
- Паша скоро придет, вы подождите! - тихо попросила мать.
- Да я уже и жду! - спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его - кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее:
- Кто ж это лоб пробил вам, ненько?
Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но - женщину обидел этот вопрос. Она поджала губы и, помолчав, с холодной вежливостью осведомилась:
- А вам какое дело до этого, батюшка мой? Он мотнулся к ней всем телом:
- Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, - уже после того как приняла меня за сына, - нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась...
Мать почувствовала себя обезоруженной его откровенностью, и ей подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ этому чудаку. Виновато улыбаясь, она сказала:
- Я не рассердилась, а уж очень вы сразу... спросили. Муженек это угостил меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
Человек дрыгнул ногами и так широко улыбнулся, что у него даже уши подвинулись к затылку. Потом он серьезно сказал:
- Нет еще.
- Говор у вас как будто не русский! - объяснила мать, улыбаясь, поняв его шутку.