- Вовсе не напрасно! - хмуро сказал Игнат, не глядя на Рыбина. - Его там обработают, начнет палить не хуже других...
- Едва ли! - задумчиво отозвался Рыбин. - Но, конечно, лучше бежать от этого. Россия велика - где найдешь? Паспортишко достал и ходи по деревням...
- Я так и сделаю! - заметил Игнат, постукивая себе щепой по ноге. - Уж как решились идти против - иди прямо!
Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в тишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по полям. Помолчав, Рыбин сказал:
- Ну, - нам работать надо... Вы, может, отдохнете? Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков... А ты, мать, давай книги...
Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился над ними и, довольный, говорил:
- Немало принесли, - ишь ты! Давно в этих делах, - как вас звать-то? - обратился он к Софье.
- Анна Ивановна! - ответила она. - Двенадцать лет... А что?
- Ничего. В тюрьме бывали, чай?
- Бывала...
- Видишь? - негромко и с упреком сказала мать. - А ты грубое говорил при ней...
Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив зубы:
- Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле с водой, - трудно вместе, отскакивает!
- Я не барыня, а человек! - возразила Софья, мягко усмехаясь.
- И это может быть! - отозвался Рыбин. - Говорят, будто собака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков подошли к нему, протянув руки.
- Дай-ка нам! - сказал Игнат.
- Все одинаковы? - спросил Рыбин Софью.
- Разные. Тут газета есть...
- О?
Они трое поспешно ушли в шалаш.
- Горит мужик! - тихонько сказала мать, проводив их задумчивым взглядом.
- Да, - тихо отозвалась Софья. - Никогда я еще не видала такого лица, как у него, - великомученик какой-то! Пойдем и мы туда, мне хочется взглянуть на них...
- Вы на него не сердитесь, что суров он... - тихонько попросила мать.
Софья усмехнулась.
- Какая вы славная, Ниловна...
Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой, лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже читал.
Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее за плечи, молча наблюдала.
- Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! - вполголоса сказал Яков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил усмехаясь:
- Любя!
Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза, молвил:
- Написано тут - "крестьянин перестал быть человеком", -
конечно, перестал!
По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.
- На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу, чем ты будешь, - умник!
- Я лягу! - тихонько сказала мать Софье. - Устала все-таки немного, и голова кружится от запаха. А вы?
- Не хочу.
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей была приятна забота Софьи.
Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:
- Спит?
- Да.
Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул и тихо заговорил:
- Она, может, первая, которая пошла за сыном его дорогой, первая!
- Не будем ей мешать, уйдемте! - предложила Софья.
- Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж до вечера! Идем, ребята...
Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:
"Ну, ничего, слава богу! Подружились..."
И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.
VI
Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу. Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая
и улыбаясь.
- Вы работали, а я, будто барыня, спала! - сказала она, оглядывая всех ласковыми глазами.
- Прощается тебе! - отозвался Рыбин. Он был более спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.
- Игнат, - сказал он, - схлопочи-ка насчет чая! Мы тут поочередно хозяйство ведем, - сегодня Игнатий нас поит, кормит!
- Я бы уступил свою очередь! - заметил Игнат и стал собирать щепки и сучья для костра, прислушиваясь.
- Всем гости интересны! - проговорил Ефим, усаживаясь рядом с Софьей.
- Я тебе помогу, Игнат! - тихо сказал Яков, уходя в шалаш.
Он вынес оттуда каравай хлеба и начал резать его на куски, раскладывая по столу.
- Чу! - тихо воскликнул Ефим. - Кашляет... Рыбин прислушался и сказал, кивнув головой:
- Да, идет...
И, обращаясь к Софье, объяснил:
- Сейчас придет свидетель. Я бы его водил по городам, ставил на площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это всем надо слышать...
Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучали мягче. Софья и мать наблюдали за мужиками - все они двигались медленно, тяжело, с какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.
Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он шел медленно, крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.
- Вот и я! - сказал он и начал кашлять.
Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него был полуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из темных ям.
Когда Рыбин познакомил его с Софьей, он спросил ее:
- Книг, слышал я, принесли?
- Принесла.
- Спасибо... за народ!.. Сам он еще не может понять правды... так вот я, который понял... благодарю за него.
Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у него прерывался, костлявые пальцы бессильных рук ползали по груди, стараясь застегнуть пуговицы пальто.
- Вам вредно быть в лесу так поздно. Лес - лиственный, сыро и душно! - заметила Софья.
- Для меня уже нет полезного! - ответил он задыхаясь. - Мне только смерть полезна...
Слушать его голос было тяжело, и вся его фигура вызывала то излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую досаду. Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что ноги у него переломятся, вытер потный лоб.
Волосы у него были сухие, мертвые.
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились в лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо Игната о надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.
- А для народа я еще могу принести пользу как свидетель преступления... Вот, поглядите на меня... мне двадцать восемь лет, но - помираю! А десять лет назад я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, - ничего! С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять - больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок
лет!
- Вот она, его песня! - глухо сказал Рыбин.
Снова вспыхнул огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра; в безмолвной, враждебной пляске. В огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые, живые языки пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.
- Это - не моя песня, ее тысячи людей поют, не понимая целебного урока для народа в своей несчастной жизни. Сколько замученных работой калек молча помирают с голоду... - Он закашлялся, сгибаясь, вздрагивая.
Яков поставил на стол ведро с квасом, бросил связку зеленого луку и сказал больному:
- Иди, Савелий, я молока тебе принес... Савелий отрицательно качнул головой, но Яков взял его под мышку, поднял и повел к столу.
- Послушайте, - сказала Софья Рыбину тихо, с упреком, - зачем вы его сюда позвали? Он каждую минуту может умереть...
- Может! - согласился Рыбин. - Пока что - пусть говорит. Для пустяков жизнь погубил - для людей пусть еще потерпит, - ничего! Вот.
- Вы точно любуетесь чем-то! - воскликнула Софья. Рыбин взглянул на нее и угрюмо ответил:
- Это господа Христом любуются, как он на кресте стонал, а мы от человека учимся и хотим, чтобы вы поучились немного... Мать пугливо подняла бровь и сказала ему:
- А ты - полно!..
За столом больной снова заговорил:
- Истребляют людей работой, - зачем? Жизнь у человека воруют, - зачем, говорю? Наш хозяин, - я на фабрике Нефедова жизнь потерял, - наш хозяин одной певице золотую посуду подарил для умывания, даже ночной горшок золотой! В этом горшке моя сила, моя жизнь. Вот для чего она пошла, - человек убил меня работой, чтобы любовницу свою утешить кровью моей, - ночной горшок золотой купил ей на кровь мою!
- Человек создан по образу и подобию божию, - сказал Ефим усмехаясь, - а его вот куда тратят...
- А не молчи! - воскликнул Рыбин, ударив ладонью по столу.
- Не терпи! - тихо добавил Яков.
Игнат усмехнулся.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
Нагнувшись к Софье, мать тихонько спросила:
- Неужто правду говорит он?
Софья ответила громко:
- Да, это правда! О таком подарке в газетах писали, это
было в Москве...
- И казни ему не было, никакой! - глухо сказал Рыбин. - А надо бы его казнить, - вывести на народ и разрубить в куски и мясо его поганое бросить собакам. Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь - его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин.
- Холодно! - сказал больной.
Яков помог ему встать и отвел к огню.
Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него, изумленно наблюдая веселую игру огня. Савелий сел на пень и протянул к огню прозрачные, сухие руки. Рыбин кивнул в его сторону и сказал Софье: