"Адольф, - писала она, - зачем ожесточаетесь вы против меня? В чем мое преступление? В том, что я люблю и не могу существовать без вас. В силу какой странной жалости не решаетесь вы порвать тяготящие вас узы, но терзаете несчастное создание, возле которого жалость вас удерживает? Почему лишаете вы меня печального удовольствия считать вас по крайней мере великодушным? Почему вы показываете себя таким яростным и слабым? Вас преследует мысль о моей скорби, но зрелище этой скорби не может остановить вас. Чего вы требуете? Чтобы я оставила вас? Разве вы не видите, что у меня нет сил для этого? Ах, это вы должны сделать, вы, который не любит, вы должны найти эту силу в своем утомленном сердце, которого не могла обезоружить вся моя любовь. Вы мне ее не дадите, вы заставите меня изойти слезами, вы заставите меня умереть у ваших ног".
"Скажите одно слово, - писала она в другом месте. - Разве есть страна, куда бы я не последовала за вами? Разве есть угол, куда бы я не спряталась, чтобы жить возле вас, не будучи тяжестью в вашей жизни? Но нет, вы не хотите этого. Вы нетерпеливо отталкиваете все предложения, которые я вам делаю робко и боязливо, потому что вы холодите меня ужасом. Лучшее, что я получаю от вас, - это молчание. Такая жестокость не свойственна вашему характеру. Вы добры, действия ваши благородны и самоотверженны, но какие действия изгладят ваши слова? Эти злые слова звучат вокруг меня; я слышу их по ночам; они преследуют, они с'едают меня, они уничтожают все, сделанное вами. Или нужно, чтобы я умерла, Адольф?, Ну, хорошо, вы будете довольны; оно умрет, это бедное создание, которое вы защищали, но которому вы наносите новые удары. Она умрет, эта надоедавшая Элеонора, которую вы не можете выносить около себя, на которую смотрите, как на препятствие, для которой вы не можете найти на земле места, где бы она вас не утомляла. Она умрет. Вы пойдете один среди толпы, с которой вам так не терпелось смешаться! Вы их узнаете, этих людей, которых сейчас вы благодарите за равнодушие. А может быть однажды, оскорбленный этими бесплодными сердцами, вы пожалеете о сердце, которым располагали, которое жило вашей привязанностью, которое, защищая вас, встретило бы тысячу опасностей и которое вы не удостаиваете больше ни одним взглядом". ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ
Сударь, я возвращаю вам ту рукопись, которую вы имели любезность доверить мне. Я благодарен вам, хотя эта рукопись и пробудила во мне печальные воспоминания, стертые временем. Я знал многих участников этой столь правдивой истории. Я часто видел странного и несчастного Адольфа, который является одновременно ее автором и героем. Моими советами я старался вырвать прелестную Элеонору, достойную участи более мягкой и сердца более верного, у зловредного существа, которое, будучи не менее ее несчастным, властвовало над ней какой-то непонятной силой и терзало ее своей слабостью. Увы! Когда я видел ее в последний раз, мне казалось, что я дал ей силы, что я вооружил ее рассудок против ее сердца. После очень долгого отсутствия я вернулся в покинутые места и нашел только могилу.
Вы должны были бы, сударь, опубликовать эту повесть. Отныне она уже никого не может задеть, и, на мой взгляд, она была бы полезной. Несчастие Элеоноры доказывает, что чувство, даже самое страстное, не может бороться против установленного порядка. Общество слишком сильно, оно возникает все в новых формах, оно примешивает слишком много горечи к неосвященной им любви, оно поощряет ту склонность к непостоянству и то нетерпеливое утомление, ту болезнь души, которая порой внезапно овладевает ею в интимных отношениях. Равнодушные люди так горячо и усердно ратуют за мораль, что вредят добродетели. Можно было бы сказать, что вид привязанности раздражает их, потому что сами они на нее не способны; и когда они находят какой-нибудь предлог, они с радостью нападают и разрушают ее. Итак, горе женщине, опирающейся на чувство, против которого все соединились, чтобы отравить его, и против которого общество, если только оно не вынуждено уважать его как законное, вооружается всем, что только есть дурного в человеческом сердце, чтобы обескуражить все доброе! - Пример Адольфа не будет менее поучительным, если вы прибавите, что, после того как он оттолкнул любившее его существо, он не стал ни менее беспокойным, ни менее взволнованным, ни менее недовольным; он ни на что не употребил свою свободу, приобретенную ценой стольких страданий и стольких слез, и, сделавшись достойным порицания, он также сделался достойным сожаления.
Если вы хотите доказательств, сударь, то прочитайте эти письма, которые расскажут вам о судьбе Адольфа. Вы увидите его во многих обстоятельствах, и всегда - жертвой этой смеси эгоизма и чувствительности, сочетавшейся в нем на его несчастье и на несчастье других; предвидящего зло, прежде чем его сделать, и отступающего в отчаянии после его совершения; наказанного за свои качества еще больше, чем за недостатки, потому .что его качества вытекали из порывов, а не из принципов; он был то наиболее преданный, но наиболее жестокий из людей, то, начинавший с преданности, но всегда кончающий жестокостью и потому оставивший по себе лишь следы своих заблуждений. ОТВЕТ
Да, сударь, я опубликую рукопись, которую вы мне отсылаете (не потому, чтобы я, подобно вам, считал ее полезной; каждый в этом мире учится только на собственном опыте, и все женщины, которые прочтут ее, вообразят, что встретили человека лучшего, чем Адольф, или что сами они стоят большего, чем Элеонора); но я опубликую ее как довольно правдивую историю о злосчастии человеческого сердца. И если в ней заключается поучение, то поучение это направлено на мужчин: оно показывает, что ум, которым они столь гордятся, не пригоден ни к тому, чтобы найти счастье, ни к тому, чтобы давать его; оно показывает, что сила характера, твердость, верность, доброта - это дары, которых нужно просить у неба, и я не назову добротой ту минутную прихоть, которая не побеждает нетерпение и не мешает снова открывать раны, закрытые в минуту сострадания. Великий вопрос жизни - это боль, которую мы причиняем, и наиболее остроумная метафизика не может оправдать человека, растерзавшего любящее сердце. И я ненавижу это тщеславие рассудка, думающего, что можно извинить то, что он об'ясняет. Я ненавижу это высокомерие, которое занимается самим собою, повествуя о причиненном им зле, притязающее на соболезнование, в то время как оно описывает самого себя, и которое, несокрушимо витая среди руин, анализирует себя, вместо того чтобы раскаиваться. Я ненавижу эту слабость, всегда обвиняющую других в собственном бессилии, и не видящую, что зло находится не в окружающем, но в ней самой. Я бы угадал, что Адольф в самом себе понес наказание за свой характер, что он не пошел ни по какой определенной дороге, не выполнил никакой полезной жизненной задачи, что он растратил свои способности, руководимый только прихотью, не знающий другой силы, кроме раздражения. Повторяю, что я бы отгадал все это, если бы вы мне и не сообщили новых подробностей относительно его судьбы, о которых я еще не знаю, воспользуюсь ли я ими. Обстоятельства значат очень мало, характер, это - все. Напрасно порываем мы с вещами и, с существами внешнего мира, мы не можем порвать сами с собой. Мы меняем положение, но в каждое из них привносим то мучение, от которого надеялись избавиться. А так как, перемещаясь, мы не исправляемся, то видим, что мы только прибавляли раскаяние к сожалению и ошибки к страданиям.