На улице было холодно, северило, мела поземка,а она бежала легко, без устали, так, как бегала в лавку раньше.
Она любила ходить в магазин. Для нее это был праздник. Праздник красок и запахов, от которых она просто пьянела. Ну, а что касается полок с мануфактурой, то она перед ними готова была простаивать часами.
Народу в магазине не было, и Окся сразу, без задержки выбросила
плюшевую жакетку. Из-под прилавка. Так что Пелагея без слов поняла, какое одолжение делает ей Окся.
Жакет был в самый раз, может, разве чуть-чуть ширил плечи, да тут капризничать не приходилось, раз такой спрос на этот товар.
- А для Альки-то не возьмешь? - спросила Окся. - А то уж бог с тобой, разоряй. Подождут другие.
И Пелагея, недолго раздумывая, взяла и для Альки.
В ту, бабью, сторону двигается Алька. И жакет пригодится.
- Спасибо, спасибо, Оксенья Ивановна! За мной не пропадет, в долгу не останусь, - поблагодарила прочувствованно Пелагея и, завязав жакеты в большой плат (нельзя подводить человека, который добро тебе сделал), отправилась домой.
И вот на обратном пути против клуба она и столкнулась с Антонидой Петровной. Идет, сапожками модными поскрипывает, лицо уткнула в белый пушистый воротниксто рублей, по словам матери, заплачено-и замечталась, ничего не видит.
Пелагея, как всегда, первая поздоровалась, чем страшно смуч ила
Антониду Петровну, а потом - бес ее толкнул в бок! - не удержалась, развернула плат. Смотри, смотри, Антопнда Петровна. Да не заносись больно-то. Еще кое-кто считается с нами.
Жакет Антониде Петровне понравился.
-- Симпатичный... - протенькала.
- А вы-то купили? Нет? - поинтересовалась Пелагея.
- Нет... Кажется, нет... - замялась Антонида Петровпаи глазки отвела в сторону,
Да ведь она, наверно, зимой-то, когда очки обмерзают, совсем ничего не видит, на ощупь ходит, подумала Пелагея, и ей опять как тогда летом у реки вдруг жалко стало дочь Петра Ивановича.
На Пелагею доброта нахлынула: не подумавши выхватила из плата
жакет-красиво, росомахой взыграл черный плюш на белом снегу.
- На, забирай, Антопида Петровна! Я, старуха, и без плюшевки проживу. Чего мне надо.
- Нет, нет, спасибо, что вы...
- Да чего спасибо-то! Что ты, Антонпда Петровна...
Разве я добра не помню? Разве я без сердца? Петр Иванович сколько раз из беды меня выручал... Нет, нет, Лнтонида Петровна, бери! И слуша-. - ь не хочу...
Антонида Петровна совсем растерялась. Завертела каблуком, зашмыгала носиком, потом что-то забормотала насчет того, что плюшевкн, мол, сейчас не в моде.
- Как не в моде? - удивилась Пелагея. - У пас который год нарасхват...
- То раньше... Вы, пожалуйста, извините меня, Пелагея Прокопьевиа, по эти жакеты в магазине висят с лета прошлого года...
Тихо, с запинкой, из мехового воротника пролепетала эти слова Тонечка, а Пелагея пошатнулась от них.
* * *
Плюшевки все-таки у нее взяли обратно-до самого председателя сельпо дошла.
Но это для нее был удар. Удар страшный. II не то ее повергло в
изумление, что ее надули. Нет, об этом она не думала, это она приняла как должное-всегда ктонибудь кого-то надувает. Покоя си не давало другое-то, что она так легко опростоволосилась, попала в ловушку к этой Оксе. Значит, говорила она себе, ты уж не в ладах с жизнью, выпала из телеги. А как же иначе? Лейтенант приезжий надул, эта стерва надула... Да как тут жить дальше?
Прошли, прошли ее денечки, и Петр Иванович, ВИДЕЮ, не зря скинул се со своего воза. Отстала. Вышла из моды.
Как те плюшевки, на которые накинулась сегодня...
Дома па веревках висели яркие пахучие отрезы крепдешина-ее любимой материи, а в раскрытом лукошка еще отреза два было не разобрано. А она сидела у стола, не раздеваясь, в той самой одежде, в которой ходила в магазин, и-ни-ни-пальцем не пошевелила. И даже не поглядела.
Она думала. Думала об этих злополучных жакетах, которые не могла достать три года. думала об отрезахи о тех, что висели на веревках, и о тех, которые были в сундуках. Думала о прожитой жизни. Господи! На что ушла ее жизнь?
Жарилась, парилась у раскаленной печи, таскала ведрами из-за реки помои, выкармливала поросят, недосыпала, мужу отдыха не давала-и ради чего? А ради вот этих крепдсшинов да ситцев, ради всего того, что нынче тряпками зовется... Да, да, тряпками. Зачем себя обманывать?
Пелагея вдруг зло расплакалась. А кто, кто виноват, что эти тряпки застили ей и жизнь, и мужа, и все на свете? Разве виновата она, что треть жизни своей голодала?
В тридцать третьем году у кого померли отец и брат с голодухи? А во время войны? А после войны, когда на ее глазах исчах ее сын, ее первенец? И был одни во все эти годы товар, на который можно было достать кусок хлеба, - тряпки. Потому что люди в те годы обносились донельзя.
Ну и чему же дивиться, что она, как только стала на пекарню, начала обеими руками загребать мануфактуру?
Годами загребала, не могла остановиться. Потому что думала: не ситец, не шелк в сундуки складывает, а саму жизнь. Сытные дни про запас. Для дочери, для мужа, для
ССб;!...
С этого дня Пелагея опять слегла.
20
Всю зиму болела Пелагея. Правда, лежкой лежала немного, все помаленьку топталась, но работать не могла.
Да у нее, если говорить откровенно, теперь и сердце к работе не
лежало...
От Альки изредка приходили письма. Короткие, неласковые-поклоны да "живу хорошо". А как хорошо? Одна?
С Владиком? II сколько ни кричи-не докричишься. Как в глухом лесу.
Как-то зимой, недели две спустя после Нового года, к пей зашел Сережа Петра Ивановича - пьяный, еле на ногах стоит.
Сережа нравился Пелагее-простой, бесхитростный, - и она не ради Петра Ивановича, а ради самого Сережи стала вразумлять его: нехорошо, мол, Сергеи Петрович, так за воротник закладывать, рано тебе еще с бутылкой дружить...
- Рано? - вспылил Сережа и задиристо, совсем КЗЕ;
заправский пьяница, ударил себя кулаком в грудь. - А ежели у меня настроения нет? А ежели у меня душа со своей орбиты сошла?
- Да чего твоей душе надо? Человек с высоким образованием, у всех на виду, здоровьем, слава богу, не обижен - чего еще пытать судьбу?
- Не понимаешь ты, Пелагея... Не понимаешь...
Да, Пелагея и в самом деле не понимала, из-за чего мучается человек. И добро бы оц один, Сережа, а то ведь нынешняя молодежь только и знает, что на настроение жалуется. А почему? Отчего? Нет, ей, Пелагее, в их годы было не до настроений. Дай бог кусок хлеба добыть. Да с ними тогда и не церемонились. Утром в лес не вышел, а к вечеру тебя уж в суд повели.
- Не в отца ты, Сережа, не в отца, - сказала Пелагея. - Нету у тебя отцовской хватки...
- И слава богу! - петухом вскинул голову Сережа.
А чего же петушиться? Отец-то себя и с малой грамотой вон как в жизни поставил. А ежели ему бы да такое образование, как у сына!
- Жениться тебе надо, Сережа, - посоветовала Пелагея. - Да жену бери покрепче себя. Без настроений...
- Не буду я, Пелагея, жениться. Вовек! - наотрез заявил Сережа.
- Ну уж это не дело, Сергей Петрович, не дело... Надо жениться. Тогда и с бутылкой скорее расстанешься...
- Не буду! - опять с пылом вскричал Сережа. - У меня сердце разбито... Вдребезги!
- Да кто его разбил?
- Кто? Эх! - Сережа пьяно замотал головой, потом вдруг вскочил на ноги, забегал по избе, и только по тому, как он со вздохом посмотрел на переднюю стену, где рядом с зеркалом висела увеличенная Алькина карточка, Пелагея поняла, кого он имеет в виду.
Она, конечно, не очень верила Ссрсжнным вздохам, мало ли куда занесет человека во хмелю. Но дочери написала: так и так, мол, Алюшка, дорога тебе домок не заказана. Заходил Сергей Петрович, хорошо говорил о- тебе...
Л Алюшка на это ответила: "Плевать я хотела на твоего Сергея
Петровича!" Да еще добавила: "Хватит с меня и того, что ты всю жизнь на Петра Ивановича молишься..."
После этого Пелагея долго не могла успокоиться. Да что же это такое? - говорила она себе. Как жить дальше?
Ведь что бы она ни сделала, все невпопад, все мимо...
Но не Алькино письмо сокрушило Пелагею. Сокрушила Пелагею пекарня.
* * *
Ее давно тянуло па пекарню. Считай, еще с осени, с той самой поры, как заболела.
Думала: стоит только увидеть ей свою пекарню да подышать хлебным духом - и сразу хворь пройдет, сразу прорежется дыханье, И вообще она в жизни ни о чем и ни о ком так не тосковала, как о пекарне. Даже об Альке, родной дочери.
Первый раз за реку Пелагея отправилась было еще в феврале, когда впервые после долгой метели заледенелые окошки вызолотило красное солнышко. Но дальше спуска возле сельсовета не ушла. Пз-за стужи. Из-за снежпых заносов. Страхи страшные, что намело. У сельсовета, под угором, на чистом месте лошади по брюхо ныряюттак что же говорить о ней, хворой бабе?
И вот дождалась она первой затайки.
Утром встала ни свет ни заря. Чистая, благостнаявечером накануне специально сходила в баню, будто к богомолью готовилась. Из дому вышла с батожком-тоже как богомолка. И люди попадались ей навстречу какие-то благостные, просветленные.
Антоха-конюх догнал на санях перед самым спуском к реке-когда бы раньше остановился? А тут натянул вожжи:
- Ты ли это, Прокопьсвпа? - Да мало того, соскочил с саней, руки к ней протянул: - Нутко, поедем вместе.
Скользко спускаться. - И так по-хорошему улыбнулся.
Пелагею до слез прошибла Антохина доброта. Она поблагодарила его, но на сани не села.
Всю дорогу какая-то незнакомая, но такая славная музыка нарастала в ее душе-так разве оборвет она ее сама?
И она легким осиновым батожком, который специально раздобыла где-то Маня-большая, щупала отмякшую дорогу, ловила губами теплый южный ветер, порывами налетавший из-за реки, и все ковыляла и ковыляла помаленьку туда, к желтому бревенчатому зданию на угсре среди сосен...
Зато уж домой она шла как пьяная, вся в слезах, не помня себя... И хорошо, на реке ей опять повстречалась подвода-на этот раз бригадир из соседней деревни ехал, - а то бы пропадать ей, ни за что бы не добраться до дому....