-- Да разве я виновата?
- А я на пекарню-то пришла, - продолжала выговаривать Пелагея, - да другую печь затопила-одно полеио в сажень длины, - да воды тридцать ведер подняла, да черного хлеба сто буханок палила, да еще семьдесят белого. А уж как я у печи-то стояла да жарилась, про то я не говорю. Л ты па луг-то спустилась, грабслками поиграла-слышала я, как вы робилп, за рекой от ваших песен стекла дрожали-да не успела пот согнать-машинка: фыр-фыр. Домой поехали... - Пелагея перевела дух, снова откинулась на фуфайку, закрыла глаза.
Павел, избегая глядеть на сестру, примирительно сказал:
- Тяжело. Известно дело - пекарня. Бывал. Знаю.
- Дак уж не придете? - дрогнувшим голосом спросила Анисья. -Может, я не так приглашаю? - И вдруг она старинным, поясным поклоном поклонилась брату: - Брателко, Павел Захарович, сделай одолженье... Пелагея Прокопьевна...
Пелагея замахала руками:
- Нет, нет, Онисья Захаровна! Премного благодарны.
И сами никого не звали, и к другим не пойдем. Не можем. Лежачие.
Больше Анисья не упрашивала. Тихо, с опущенной головой вышла из избы.
- Про людей вспомнила! - хмыкнула Пелагея, когда под окошком затихли шаги. - "Что люди скажут?" А то, что она за каждые штаны нмается, про то не скажут?
- Что уж, известно, - сказал Павел. - Не везет ей.
А надо бы маленько-то уважить. Сестра...
- Не защищай! Сама виновата. По заслугам и почет...
Павел на это ничего не ответил. Лег на кровать и мокрыми глазами уставился в потолок.
Таких домов, как дом Амосовых, теперь уж не строят.
Да и раньше, до войны, не много было в деревне.
Великан дом. Двухэтажный шестистенок с грудастым коньком на крыше, большой двор с поветью и сенником и сверх того еще боковая изба-зимпица.
Вот с этой-то боковой избы-зимницы и начали разламывать дом-ее в сорок шестом году отхватила старшая сноха (у Захара Амосова четыре было сына, и только один из них, Павел, вернулся с войны). Затем потребовала своей доли вторая сноха-раскатали двор. И, наконец, последний удар нанесла Пелагея, решившая заново строиться на задах. По ее настоянию шестпстенок разрубили пополам. и старого дома-красавца не стало...
Безобразная хоромина, напоминающая громадный бревенчатый аналой, стоит на его месте. В непогодь скрипит, качается, несмотря на то, что с двух сторон подперта слегами, а зимой еще хуже: суметы снега набивает в сени, кое-как прикрытые сзади старыми тесницами, и Анисья всю зиму держит в избе деревянную лопату.
И все-таки что там ни говори, а весело на Апнсьинои верхотуре (нижняя изба, доставшаяся третьей снохе, заколочена), и Алька любила бывать у тетки.
Высоко. Вольготно. Ласточки у самого окошка шныряют. И все видно. Видно, кто идет-едет по деревенской улице, по подгорью, видно, как весной, в половодье, большие белопалубные пароходы выплывают из-за м-ыса.
А кроме того, у тетки всегда люди-не то что у них на задворках. Бабы тащатся из лавки-кому похвастаться покупкой? Тетке. Рабочие на выходной пришли из заречья-где посидеть за бутылкой? У тетки. Все к теткеи проезжая шоферня, и свой брат колхозник-пьяница, н даже военные без году неделя как понаехали, а к тетке дорожку уж протоптали.
В этот праздничный вечер Альку так и кидало из избы на улицу, с улицы в избу. Хотелось везде ухватить кусок радости-и у тетки, и па улице, где уже начали появляться первые пьяные.
- Ты ведь уже не маленькая сломя-то голову летать, - заметила ей Анисья, когда та-в который уже раз за вечер! - вбежала в избу.
- А, ладно! - Алька вприпрыжку, козой перемахнула избу, вонзилась в раскрытое настежь окошко. Самое любимое это у нее занятие-оседлать подоконник да глазеть по сторонам.
Вдруг Алька резко подалась вперед, вся вытянулась.
- Тетка, тетка, эвон-то!
- Чего еще высмотрела?
- Да иди ты, иди скорей! - Алька захохотала, заерзала на табуретке.
Анисья, наставлявшая самовар у печи, за занавеской, подошла к ней сзади, вытянула шею.
- А, вон там кто, - сказала она. - Подружки.
Подружками в деревне называли Маню-большую и Маню-маленькую. Две старухи бобылки. Одна медведица, под потолок, - это Маня-маленькая. А другая-ветошная, рвань-старушонка, да, как говорится, себе на уме.
Потому _и прозвище-большая. К примеру, пенсия. Дождется Маня-большая этого праздника-сперва закупит чаю, сахару, крупы, буханок десять хлеба, а потом уж пропивает что останется. А Маня-маленькая не так. Манямаленькая, как зубоскалили в деревне, жила одну неделю в месяц - первую неделю после получки пенсии. Тут уж она развертывалась: и день, и ночь шлепала в своих кирзовых сапожищах по улице, да с песнями, от которых стекла лопались в рамах. А потом Мани-малснькой не видно и не слышно было три недели. Холодная печь, три кота голодных вокруг да уголь на брусе, которым она отмечала на потолке оставшиеся до получки дни.
Подружки стояли посреди пыльной улицы, по которой только что прогнали колхозное стадо.. Маня-маленькая невозмутимо, в своем всегдашнем синем платке, повязанном спереди наподобие двускатной крыши, а Маня-большая, задрав кверху голову и слегка покачиваясь, что-то втолковывала ей, для убедительности размахивая темным пальцем у нее под носом.
- Чего-то вот тоже маракуют меж собой, - усмехнулась Алька.
- Люди ведь, - сказала Анисья.
- Манька-то маленькая вроде не в духе. Горло, наверно, сухое.
- С чего быть не сухому-то. У ей самая трезвость сичас.
Это та хитрюга с толку сбивает. Вишь ведь, пальцем-то водит. Наверно, траву подговаривает продать.
- Какую? - Алька живо обернулась к тетке. - Это в огороде-то котора? Надо бы маме сказать. Сейчас за виинще-то она дешево отдаст.
- Ладно, давай-чего старуху обижать. Не сейчас Надо торговать.
- Тетка, - сказала немного погодя Алька, - я позову их?
- Да зачем? Мало они сюда бродят?
- Да ведь забавно! Со смеху помрешь, когда они начнут высказываться.
Анисья не сразу дала согласие. Не для них, не для этих гостей
готовилась она сегодня-в душе она все еще надеялась, что невестка
одумается-придет, а с другой стороны, как отказать и Альке? Пристала, обвила руками шею - лед крещенский растает.
Первой вспорхнула в избу Маня-большая, - легкая, в пиджачонке с чужого плеча, в мятых матерчатых штанах в белую полоску, женского-только платок белый па голове да платье поверх штанов, а Маня-маленькая в это время еш.е бухала своими сапожищами по крутой лестнице в сенях. В дверях согнулась пополам. Затем, перешагнув за порог, начала отвешивать поклоны в красный угол.
- Давай не в монастырь пришла, - съязвила Манябольшая, намекая на давнишнее прошлое своей товарки, когда та стирала на монахов.
- А что? - пробасила Маня-маленькая. - И не в сарай.
- Дура слепая! В углу-то у ей Ленин.
Алька захохотала.
- Ничего, - все так же невозмутимо ответила Майямаленькая. - Власти от бога.
- Верно, верно, Егоровна, - сказала из-за занавески Анисья. - Пензию-то вам не бог платит. Проходите к столу.
- А стол-то у тебя не шатается, Ониса? Нет? - спросила с галюком Майя-большая.
- У тебя в глазах шатается, - усмехнулась Алька.
Тут с улицы донеслось чиханье и фырканье мотоцикла, и она быстрехонько вскочила на табуретку у окна. При этом шелковое, в красную полоску платье сильно натянулось сзади, и белая ядреная нога открылась поверх чулка.
- Алька, - полюбопытстиовала Маня-большая, - какакое у тебя там
приспособленье? Под самый зад чулок заправляешь.
- Пояс. Неуж не видала? - Алька удивленно выгнула круглую бровь - бровями она была в тетку, - спрыгнула с табуретки, приподняла подол платья.
- Ловко! - одобрительно цокнула языком Маня-большая.
- Како тако поесье под платьем? - Маня-маленькая, близоруко щуря и без того узкие монгольские глаза, вытянула шею. - Нуто те-трусики.
- Трусики! Печь бестолковый! Вот где у меня трусики-то. Смотри! - И Алька со смехом оттянула тугой розовый пояс.
- Тоже кабыть шелковые, - пробурчала Маня-маленькая.
- Я вся шелковая, - хвастливо объявила Алька и, придерживая руками подол платья, игриво повернулась на высоких каблуках.
- Алька, Алька, бесстыдница! - крикнула из-за занавески Анисья, - Разве так баско?
- А чего не баско-то? Не съедим.
- Нельзя так. Она еще ученица, - сказала Анисья и строго посмотрела иа Маню-большую.
- Ученица! Нынешняя ученица - знаем: рукой по парте водит, а ногой парня ищет. Алька! Кого я вчерась видела - огороду с солдатом подпирает?
Алька нахмурилась:
- Ври, вралья! Буду я с солдатом. Я с солдатом-то близко никогда не стаивала.
- Ну, тогда с золотыми полосками. Так?
Против этого Алька возражать не стала.
- Вишь ведь, вишь ведь, - опять зацокала языком
Маня-большая, - кровь в ей ходит! А колобашки-то! Колобашки-то! Колом не прошибешь!
- Хватит, хватит, Архиповна. Я отродясь таких речей не люблю.
- И я не люблю, - подала свой голос Маня-малснькая. - У ей все срам на языке. Я тоже девушка.
Тут Алька от смеха повалилась грудью на стол. А у Мани-большой так и запылал левый газ зеленым угарным огнем-верная примета, что где-то уже подзаправилась.
И поэтому Анисья, не дожидаясь самовара, вынесла закуску-звено
докрасна зажаренной трески, поставила на стол четвертинку-поскорее бы только выпроводить такую гостью,
- Пейте, кушайте, гости дорогие.
- Тетка сегодня именинница, - сказала Алька, вытирая слезы.
- Разве? - У Манн-большой от удивления оттянулась нижняя губа. - А чего это брата с невесткой нету?
- Не могут, - ответила Анисья. - Прокопьевна на пекарне ухлопалась-ни ногой, ни рукой пошевелить не может. А сам известно какой-к кровати прирос.
Маня-большая ухмыльнулась.
- Матреха, - закричала она на ухо своей глуховатом подружке, - мы кого сичас видели?
- Где?
- У Прошичей на задворках.
- О-о! Нуто те-Павел Захарович с женой. В гости направились. У Павла сапоги свиркают-при мне о третьем годе покупал. и сама на каблучках, по-городскому...
Богатые...
Больше полугода готовилась Анисья к этому празднику. Все, какие деньги заводились за это время, складывала под замок. Сама, можно сказать, иа одном чаю сидела. А стол справила-пальцев не хватит на руках все перемены сосчитать.