Слыхано ли где, чтобы не было вина белого на столе и чтобы гости были пьяны? А у нее так будет. Пять бутылок коньяку выставит-деньги немалые, коньяк почти в полтора раза дороже белого вина, да чего жадничать?
Две-три буханки лишних скормить борову-вот и покрыта разница, зато будет разговоров у людей.
Постаралась Пелагея и насчет закуски. Рыба белая, студень, мясо - это уж ясно. Без этого по нынешним временам не стол.
А как насчет ягодок, Петр Иванович? Раздобыл бы ты, к примеру, морошки, когда ее еще на цвету убило холодом? А она раздобыла. За сорок верст Маню-маленькую сгоняла, и та принесла небольшой туесок, выпросила для больного у своей напарницы по монастырю-та, бывало, в любое лето должна была насобирать ыорошки для архиерея.
О другой ягоде-малине-Пелагея позаботилась сама. Тоже и на малину неурожай в этом году-по угорам поблизости все выгорело, пришлось ей тащиться на выломки, за Ипатовы гари. И ох же на какую ягоду она напала! Крупную, сочную, нетронутую - сплошными зарослями, как одеяла красные по ручью развешаны.
Она быстро надоила эмалированное ведро, потом - раззадорилась-загнула коробку из бересты, да еще и коробку набрала.
Домой притащилась еле-еле-дорога семь верст, ноша в три погибели гнет, и за весь день сухарик в ручье размочила.
- Отец, Онисья! - заговорила она с порога, через силу улыбаясь. - Ругайте меня, дуреху. Ежели сказать, куда ходила, не поверите...
Ее удивило молчание Анисьи, праздно, без дела сидевшей у стола с опущенной головой. Потом она разглядела мужа. Павел лежал с закрытыми глазами, и попервости она подумала: спит. Но он не спал. Дышал тяжело, со всхлипами, лицо потное, и на сердце мокрая тряпица.
Неужели опять приступ?
Пелагея быстро поставила ведро и коробку с ягодами на стол.
- Где Алька? За фершалом побежала?
Анисья опять ничего не ответила.
- Где, говорю, Алька? Вернулась с пекарни?
- Нету Альки...
- Н-не-ту-у? - у Пелагеи ноги подкосились-едва мимо стула не села.
Так вот кто ей махал с парохода, когда она вышла из лесу к реке! Родная дочь. А она-то по-хорошему подумала тогда: вот, мол, какая девка у чьих-то родителейчужому, незнакомому человеку машет.
- С тем, пройдохой, уехала? - спросила глухо Пелагея.
- Одна.
- Одна? Одна в город-то уехала? А тот где?
- Тот еще вчера уехал.
- Отец, отец... - истошным голосом заголосила Пелагея, - чуешь, что дочи-то у нас наделала?
Анисья вывела ее в сени и там окончательно добила:
Алька в положении. Так по крайности она сказала тетке и отцу, когда днем, прибежав с пекарни, вдруг начала собираться в город.
* * *
...То не кустышки в поле расстоналнся,
Не кукушица серая на жизнь плачется,
То у нас в селе вдова народилася...
Так, такими бы словами, запомнившимися с детства, хотелось Пелагее выплакать свое горе. А еще больше ей хотелось бухнуть прямо на колени и принародно покаяться перед мужем: "Прости, прости, Павел Захарович! Это я, я довела тебя до могилы..."
Но она не сделала ни того, ни другого.
Она стояла, пошатываясь, возле красного гроба рядом с рыдающей,
распухшей от слез Анисьи и крик держала за зубами. Потому что кто поверит ей? Кого тронет ее плач?
Проводить Павла в последний путь собралась вся близкая и дальняя родня. Свои, деревенские, - это само собой, иначе и быть не может, но, кроме них, приехала из города двоюродная сестра Павла, приехал дядя-пенсионер из лесного поселка, прилетел Павлов племянник, офицер...
Не было возле покойного только его родного детища - Альки.
Павел помер на третий день после бегства дочери из дому, и где было ее искать? В городе? В дороге? А в общем, думала Пелагея, может быть, и лучше, что не торчит возле гроба Алька. Она, Пелагея, чувствует себя преступницей, не смеет глаза поднять на людей, а что сказать об Альке? Не хотела Алька смерти отца - это ясно, а все-таки после ее суматошного отъезда помер, она, единокровная дочь, помогла отцу сойти в могилу. И если теперь, в ее отсутствие, до слуха Пелагеи (она стояла в ногах у покойного) то и дело доходил псресудный шепот сердобольных баб: "Вот какие пошли нынче деточки... Живьем готовы закопать в могилу родителя... Рости их, дрожи над ними..." - то что было бы, если бы тут была Алька!
Хоронили Павла и по-старому, и по-новому.
Дома все было по-старому. И власти, надо говорить правду, не мешали. Пока старушонки окуривали гроб ладаном да негромко тянули "Святый боже", власти стояли на улице у крыльца и покуривали. Правда, Афонька-ветеринар влетел было по пьянке в избу, закричал, чтобы сейчас же прекратили издеваться над беспартийным большевиком, но его быстро утихомирили. Сами же власти, Василий Игнатьевич да Петр Иванович, просто вытолкали из избы.
Новый обряд начался на кладбище, когда над раскрытым гробом стали говорить речи:
- Беззаветный труженик... С первого дня колхозной жизни на трудовой вахте... Честный.. Пример для всех...
Никогда не забудем...
И вот тут-то Пелагея дрогнула. Все выдержала: причитания, осуждающие взгляды, пересудные шепотки - не пошевелилась, не охнула. Стояла у гроба как каменная. А начали речи говорить-и земля зашаталась под ногами.
- Беззаветный труженик... С первого дня колхозной жизни... Честный... Пример для всех...
Пелагея слушала-слушала эти слова и вдруг подумала: а ведь это правда, святая все правда. Безотказно, как лошадь, как машина, работал Павел в колхозе. И заболел он тоже на колхозной работе. С молотилки домой на санях привезли. А кто ценил его работу при жизни? Кто сказал ему хоть раз спасибо? Правленье? Она, Пелагея?
Нет, надо правду говорить: она ни во что не ставила работу мужа. Да и как можно было во что-то ставить работу, за которую ничего не платили?
А вот сейчас Павла хвалили. И ей вдруг жалко стало, что Павел не слышит этих похвал.
А еще, глядя на покойника в гробу, на его неподвижное восковое лицо с закрытыми глазами, на его большие, очень бледные руки, скрещенные на груди, она подумала, что это ведь лежит Павел, ее муж, человек, с которым - худо-хорошо-она прожила целую жизнь...
И тогда она заплакала, заревела во все горло. И ей теперь было все равно, что скажут о ней люди, какую грязь кинут в Альку...
* * *
Вот и дождалась она долгожданного отдыха...
Утром вставала поздно, не спеша. Не спеша топила печь, пила чай, затем отправлялась в лес.
Грибы да ягоды были ее страстью смалу. И ежели кому и завидовала Пелагея все эти годы, работая на пекарне, так это грибницам да ягодницам. А теперь ей незачем было завидовать. Теперь она сама могла по целым дням ходить по лесу.
И она ходила. Ходила по знакомым с детства холмикам и веретийкам, по мызам, по старым расчисткам, отдыхала у ручейка, у речки, всматривалась в их густую осеннюю синеву, слушала крики журавлей, собачий лай...
Но много ли ей одной надо? Три раза сходила за солехами да два раза за обабками, натолкла ушатик ягод, а зачем еще?
Несколько дней у нее ушло на уборку картошки. Картошка уродилась ядреная, крупная-с двух грядок она набила погреб, а за баней оставалась еще грядка, и ей бы радоваться надо да бога благодарить, а она опять спрашивала себя: зачем? К чему ей столько картошки?
Она изнывала, изнемогала, ожидаючи писем от Альки.
А та не писала. Уехала-и ни единой весточки. Как в воду канула. И она кляла, ругала дочь самыми последними словами: "Сука! Зверь бездушный! Мало тебе смерти отца, дак ты и матерь хочешь в могилу свести". А потом ожесточение проходило, и она еще пуще жалела дочь.
Где она теперь? Что делает? В чужом городе... Без паспорта...
Однажды Пелагея, решив засолить для Альки ведерко рыжиков - ведь должна же она когда-нибудь объявиться, - уплелась далеко, верст за пять от дому, и неожиданно для себя вышла на Сургу, к коровьему стаду.
День был сухой, светлый, солнце грело по-летнему, и вообще весь
сентябрь был на редкость красивый, словно сам бог решил вознаградить ее за все те годы, что она провела на пекарне.
Сургу она знала вдоль и поперек-семь лет тут возилась с коровами до того, как стала на пекарню. И у нее и в мыслях не было, чтобы спускаться с лесистого ягодного угора вниз к дояркам. Зачем? Чего она там не видала?
Но тут вдруг затарахтел мотор, коровы, как по команде, потянулись к длинному двускатному навесу из белого шифера, под которым их доили, и она заколебалась: что такое эта электродоилка? Уже два года как установлена в колхозе, а она и не видала.
Скотницы встретили ее шутками:
- Дак вот почему мы без ягод да грибов! Вор повадился в наши леса.
- Нет, не потому, - возразил им пастух Олекса Лапин, который, сидя у огонька, попивал чаек, - а потому, что много спите.
- А и верно, что много, - согласились скотницы.
Скотницы смеялись, скалили зубы. И не удивительно:
машина доила коров, а они только подмывали вымя да приставляли к соскам резиновые наконечники с длинными шлангами, по которым молоко перекачивалось в морозные алюминиевые бидоны. Вот и вся работа ихняя.
А как они, бывало, работали! Руки выворачивали на этой дойке. А
холод-то? А дождь? А каково это каждый день два раза мерять дорогу-от деревни до Сурги и от Сурги до деревни? Грязь страшенная, до колена, - и где уж тут присесть на телегу. Хоть бы бидоны-то с молоком лошадь вытащила. А теперь-машина. С брезентовым верхом. И как тут не смеяться да не точить лясы!
Все, все было сейчас иным, чем раньше, в ее время.
Даже коровы и те стали какими-то другими. Бывало, как на живодерню, тащишь буренку на дойку. Глотку сорвешь, пока подоишь. А сейчас она сама рвется к доильне, потому что там ее соль-лнзунец да концентрат ждут.
- От Али новостей нету?
Если бы Лида Вахромеева не заговорила сама, Пелагея так бы и не
признала ее. Красавица! Румянец во всю щеку. Да разве это та сопливая девчонка, которая в прошлом году хотела нарушить себя?
Лиде Вахромеевой грамота, как и Альке, давалась туго, в седьмом классе была оставлена на осенние экзамены, и вот отец-чистый кипяток! - распорядился:
"В скотницы! Раз человечьей грамоты не понимаешь, коровью учи!"