- Наташа, друг мой, об этом после. А вот что: неужели ты серьезно думаешь, что у тебя достанет сил на разлуку? Посмотри теперь на себя: неужели ты покойна?
- Дос-та-нет! - отвечала она чуть слышно. - Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел... Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что я вот здесь... с тобой.
Она не докончила и с отчаянием взглянула на меня.
- Как же ты, Наташа, еще сейчас, только сейчас говорила...
- Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! - перебила она с сверкающим взглядом. - Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!
- Полно, полно, Наташа, успокойся!..
- И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту... Во сне ли, сплю ли - все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!
- Полно, Наташа.
- Нет, пойдем! Я тебя только ждала, Ваня! Я уже три дня об этом думаю. Об этом-то деле я и писала к тебе... Ты меня должен проводить; ты не должен отказать мне в этом... Я тебя ждала... Три дня... Там сегодня вечер... он там... пойдем!
Она была как в бреду. В прихожей раздался шум; Мавра как будто спорила с кем-то.
- Стой, Наташа, кто это? - спросил я, - слушай!
Она прислушалась с недоверчивою улыбкою и вдруг страшно побледнела.
- Боже мой! Кто там? - проговорила она чуть слышным голосом.
Она хотела было удержать меня, но я вышел в прихожую к Мавре. Так и есть! Это был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру; та сначала не пускала его.
- Откудова такой явился? - говорила она, как власть имеющая. - Что? Где рыскал? Ну уж иди, иди! А меня тебе не подмаслить! Ступай-ка; что-то ответишь?
- Я никого не боюсь! Я войду! - говорил Алеша, немного, впрочем, сконфузившись.
- Ну ступай! Прыток ты больно!
- И пойду! А! И вы здесь! - сказал он, увидев меня, - как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я; видите; как же мне теперь...
- Да просто войдите, - отвечал я, - чего вы боитесь?
- Я ничего не боюсь, уверяю вас, потому что я, ей-богу, не виноват. Вы думаете, я виноват? Вот увидите, я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к тебе? - вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь перед затворенною дверью.
Никто не отвечал.
- Что ж это? - спросил он с беспокойством.
- Ничего, она сейчас там была, - отвечал я, - разве что-нибудь...
Алеша осторожно отворил дверь и робко окинул глазами комнату. Никого не было.
Вдруг он увидал ее в углу, между шкафом и окном. Она стояла там, как будто спрятавшись, ни жива ни мертва. Как вспомню об этом, до сих пор не могу не улыбнуться. Алеша тихо и осторожно подошел к ней.
- Наташа, что ты? Здравствуй, Наташа, - робко проговорил он, с каким-то испугом смотря на нее.
- Ну что ж, ну... ничего!.. - отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и была виновата. - Ты... хочешь чаю?
- Наташа, послушай... - говорил Алеша, совершенно потерявшись. - Ты, может быть, уверена, что я виноват... Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я тебе сейчас расскажу.
- Да зачем же это? - прошептала Наташа, - нет, нет, не надо... лучше дай руку и... кончено... как всегда... - И она вышла из угла; румянец стал показываться на щеках ее.
Она смотрела вниз, как будто боясь взглянуть на Алешу.
- О боже мой! - вскрикнул он в восторге, - если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! - кричал он, обращаясь ко мне, - вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, - и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: "Дай руку, и кончено!" Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
- Но... Но ведь ты теперь там... Тебя теперь туда звали... Как же ты здесь? Ко... который час?..
- Половина одиннадцатого! Я и был там... Но я сказался больным и уехал и - это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
Наташа подняла голову и взглянула на него... Но ответный взгляд его сиял такою правдивостью, лицо его было так радостно, так честно, так весело, что не было возможности ему не поверить. Я думал, они вскрикнут и бросятся друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при подобных же примирениях. Но Наташа, как будто подавленная счастьем, опустила на грудь голову и вдруг... тихо заплакала. Тут уж Алеша не мог выдержать. Он бросился к ногам ее. Он целовал ее руки, ноги; он был как в исступлении. Я придвинул ей кресла. Она села. Ноги ее подкашивались.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
Через минуту мы все смеялись как полуумные.
Да дайте же, дайте мне рассказать, - покрывал нас всех Алеша своим звонким голосом. - Они думают, что все это, как и прежде... что я с пустяками приехал... Я вам говорю, что у меня самое интересное дело. Да замолчите ли вы когда-нибудь!
Ему чрезвычайно хотелось рассказать. По виду его можно было судить, что у него важные новости. Но его приготовленная важность от наивной гордости владеть такими новостями тотчас же рассмешила Наташу. Я невольно засмеялся вслед за ней. И чем больше он сердился на нас, тем больше мы смеялись. Досада и потом детское отчаяние Алеши довели наконец нас до той степени, когда стоит только показать пальчик, как гоголевскому мичману, чтоб тотчас же и покатиться со смеху. Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять дней, и что вместо того все так веселы.
Наконец Наташа, видя, что наш смех обижает Алешу, перестала смеяться.
- Что же ты хочешь рассказать? - спросила она.
- А что, поставить, что ль, самовар? - спросила Мавра, без малейшего уважения перебивая Алешу.
- Ступай, Мавра, ступай, - отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. - Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять дней, - это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
- Обманывал?
- Да, обманывал, уже целый месяц; еще до приезда отца начал; теперь пришло время полной откровенности. Месяц тому назад, когда еще отец не приезжал, я вдруг получил от него огромнейшее письмо и скрыл это от вас обоих. В письме он прямо и просто - и заметьте себе, таким серьезным тоном, что я даже испугался, - объявлял мне, что дело о моем сватовстве уже кончилось, что невеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но что все-таки непременно должен на ней жениться. И потому, чтоб приготовлялся, чтоб выбил из головы все мои вздоры и так далее, и так далее, - ну, уж известно, какие это вздоры. Вот это-то письмо я от вас и утаил...
- Совсем не утаил! - перебила Наташа, - вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
- Не может быть, главного, наверно, не рассказал. Может быть, вы оба угадали что-нибудь, это уж ваше дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно страдал.
- Я помню, Алеша, вы со мной тогда поминутно советовались и все мне рассказали, отрывками, разумеется, в виде предположений, - прибавил я, смотря на Наташу.
- Все рассказал! Уж не хвастайся, пожалуйста! - подхватила она. - Ну, что ты можешь скрыть? Ну, тебе ли быть обманщиком? Даже Мавра все узнала. Знала ты, Мавра?
- Ну, как не знать! - отозвалась Мавра, просунув к нам свою голову, - все в три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
- Фу, какая досада с вами разговаривать! Ты все это из злости делаешь, Наташа! А ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, был тогда как сумасшедший; помнишь, Мавра?
- Как не помнить. Ты и теперь как сумасшедший.
- Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
- Ну, а какой же тон? - спросила Наташа.
- Послушай, Наташа, ты спрашиваешь - точно шутишь. Не шути. Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!
- Ну-ну, рассказывай; зачем же тебе надо было скрывать от меня?
- Ах, боже мой! да чтоб тебя не испугать. Я надеялся все сам уладить. Ну, так вот, после этого письма, как только отец приехал, пошли мои муки. Я приготовился ему отвечать твердо, ясно, серьезно, да все как-то не удавалось. А он даже и не расспрашивал; хитрец! Напротив, показывал такой вид, как будто уже все дело решено и между нами уже не может быть никакого спора и недоумения. Слышишь, не может быть даже; такая самонадеянность! Со мной же стал такой ласковый, такой милый. Я просто удивлялся. Как он умен, Иван Петрович, если б вы знали! Он все читал, все знает; вы на него только один раз посмотрите, а уж он все ваши мысли, как свои, знает. Вот за это-то, верно, и прозвали его иезуитом. Наташа не любит, когда я его хвалю. Ты не сердись, Наташа. Ну, так вот... а кстати! Он мне денег сначала не давал, а теперь дал, вчера. Наташа! Ангел мой! Кончилась теперь наша бедность! Вот, смотри! Все, что уменьшил мне в наказание, за все эти полгода, все вчера додал; смотрите сколько; я еще не сосчитал. Мавра, смотри, сколько денег! Теперь уж не будем ложки да запонки закладывать!