Когда Гулявин сидит на берегу, ему кажется, что город вокруг исчезает и остаётся только «насилье, кровь, удушье» и призраки. Контраст с этим создают «древние сфинксы», кажущиеся непоколебимыми (здесь имеет значение и их материал – мрамор, символизирующий нерушимость).
Судя по книжной лексике («истомой», «напоённых», «томительным зноем») в описании сфинксов, нехарактерной для речевого портрета Гулявина, можно сказать, что здесь мы видим авторскую попытку приблизить своего героя к «античным мудрецам».
Экфрасис в тексте преследует основную цель – раскрытие образа главного героя. Контраст между античными статуями и «намалеванной» на здании картиной (см. 2 главу) иллюстрирует дуализм внутреннего мира героя, в этом проявляется функция характеризации.
В рассказе «Седьмой спутник» (1927), как и «Ветер» посвященном судьбе человека в революции, экфрасис обретает политическую окраску.
Рассказ повествует о судьбе профессора истории права Военно-юридической академии генерала Евгения Павловича Адамова. Он попадает в арестный дом, где его мировоззрение постепенно меняется, и Адамов попадает в красную армию. Он погибает в плену у белых, хотя имеет возможность спастись, сказав, что он на их стороне.
Говорящей деталью в рассказе является «мраморная нимфа», которую везли в телеге обоза продчасти: «На одной из повозок тряслась увязанная стоймя мраморная нимфа, очевидно взятая из какого-нибудь дворцового сада.
Её вытянутая тонкая рука, с пухленькими пальчиками куртуазной бездельницы восемнадцатого века, вскидывалась в небо при каждом ухабе дороги, и со стороны казалось, что нимфа летит над телегой, благославляя это рачительное и хозяйственное бегство <…> Задняя телега с нимфой налетела на опрокинутую. Дым взрыва медленно растаял. Нимфа все качалась над телегами, но уже без руки. Грудь её и лицо были густо залиты алой струей, и вокруг шеи, как боа, завернулась лошадиная нога» (II, 76).
Нет упоминания об эстетических качествах статуи, кроме руки «с пухленькими пальчиками куртуазной бездельницы восемнадцатого века» (II, 76). Это можно объяснить тем, что для автора она является не произведением искусства, а символом прошедшей эпохи. По этой причине её настигает печальный конец: «Грудь ее и лицо были густо залиты алой струей, и вокруг шеи, как боа, завернулась лошадиная нога» - это яркая аллегория судьбы, ожидавшей белых.
Здесь можно выделить функцию экфрасиса, о которой говорит М. Рубинс: он служит для «репрезентации исторических событий, которые остаются за рамками повествования»[39]. В повести автор вновь затрагивает вопрос интеллигенции и её места в обществе. Адамов олицетворяет ту её часть, которая смогла в него влиться. Несмотря на то, что повесть заканчивается его смертью, этот пример экфрасиса приводит к выводу, что белых постигнет судьба статуи.
Статуя-символ присутствует и в романе «Синее и белое» (1932), ставшем плодом исторических изысканий Лавренева. Роман наполнен публицистическими отступлениями, затрагивающими мировую историю и международную дипломатию. На фоне ликвидации черноморского флота описана внутренняя трансформация главного героя – мичмана Глеба Алябьева. Роман подвергся жёсткой критике и так и не был закончен, хотя есть в нем немало интересных моментов.
В Севастополе герой видит памятник адмиралу Нахимову: «И, угрюмо сутулясь, смотрит с чистой стороны, с постамента на площади перед домом морского собрания, на Корабельную Нахимов, сдвинув фуражку на затылок. Одним глазом, искоса, смотрит он через бухту на северный берег, где в уютной балочке зеленеет единственный в этой выжженной скалистой пустыне фортов и пороховых погребов садовый оазис – дача командующего флотом «Голландия»» (IV, 377). Несмотря на то, что роман был написан после демонтажа памятника в 1928 году, автор несколько раз упоминает в тексте, что Нахимов был выдающимся флотоводцем, «хотя и служил царской России». Экфрасис отсылает нас к героической главе в истории российского флота, что ещё больше подчёркивает его упадочное состояние, описанное в романе.
Намекает на дистанцированность Нахимова от царского флота и сдвинутая на затылок фуражка у статуи. Ранее Алябьев в родном городке ходит с «по-нахимовски» сдвинутой фуражкой, думая о том, что в Петербурге его за это могут наказать.
Статуя «искоса», то есть с неодобрением смотрит на дачу командующего флотом адмирала Чухлина, которая представляет собой «единственный оазис в выжженной скалистой пустыне». Из дальнейшего повествования мы понимаем причины неодобрительного взгляда Нахимова: адмирал Чухлин «чугунной ступней придавил флот» (IV, 377).
Второй раз герой видит статую за день до объявления войны: «Бронзовый Нахимов в высоте пристально смотрел на флот пустыми орлиными глазами. Делал посмертный смотр внукам, готовящимся вплетать новые лавры в венок черноморских побед. Тонкие губы адмирала кривила недобрая усмешка, - так показалось Глебу. «Вы, нынешние, ну-тка» - как будто хотел сказать старик» (IV, 485). Само сочетание «пустого» и «орлиного» в описании глаз кажется зловещим. Глаза Нахимова зоркие и внимательные как у орла, но при этом они пусты и безразличны, когда он смотрит на флот. Он всё видит и знает, поэтому уже не верит в победу, поэтому делает «посмертный смотр внукам». Подобная способность осуществлять смотр сближает памятник с описываемыми в романе событиями.
Здесь экфрасис косвенно выражает мысли Алябьева. Его глазами мы оба раза видим статую, и каждый раз по-новому, в зависимости от позиции героя. Ему кажется, что «губы адмирала кривила недобрая усмешка», и здесь чувствуются внутренние сомнения. Экфрасис в этом фрагменте также предрекает дальнейшие события, с которых в Севастополе официально началась война: атаку рейда кораблем «Гебен» и потопление «Прута».
Памятник Нахимову – единственный экфрасис, описывающий свободно стоящего человека. Л.И. Таруашвили отмечает, что визуальный образ человека в вертикальной позе «будет всегда обладать тектонической экспрессией, в то время как от художественной интерпретации может зависеть лишь степень её – этой экспрессии – выявленности»[40].
По своим функциям (отражение исторических событий, характеризация героя) экфрасис статуи Нахимова близок к экфрасису в рассказе «Комендант Пушкин» (1936).
Военмор Александр Семенович Пушкин становится комендантом в Детском Селе, там он узнает о судьбе Александра Сергеевича Пушкина. На протяжении всей повести появляется образ памятника поэту в Лицейском саду.
В рассказе мы видим экфрасис-remake, то есть повторные описание, расширяющие первое. Они «возникают в свете нового опыта повествователя, точнее, новой информации, проясняющей ситуацию»[41]. Экфрасис меняется в зависимости от того, как меняется восприятие главного героя. При первом появлении комендант не может сразу идентифицировать памятник, но видит сходство с ним: «За низкой чугунной изгородью темнеет гранит постамента. Бронзовая скамья. На ней легко раскинувшееся в отдыхе юношеское тело. Склоненная курчавая голова лежит на ладони правой руки. Левая бессильно свисает со спинки скамьи. В позе сидящего есть что-то похожее на позу военмора, когда он спал в вагоне. Может быть, даже не в позе, а в тусклом отблеске бронзы, напоминающем блеск кожаной куртки» (III, 18).
Впервые увидев памятник, комендант цитирует отрывок из стихотворения «Утопленник», он прост для его понимания. Это вызывает облегчение: «Но внезапная загадка бронзового двойника разгадана. Смятение уступает дорогу любопытству» (III, 19). Но комендант обходит памятник и видит на постаменте стихи, смысл которых он не может понять: «Стихи читались с трудом. Слог их был непривычен и малопонятен, слова скользили и убегали от сознания» (III, 20). Он смотрит «потемневшими глазами», в его взгляде «подозрение и злость». Несмотря на то, что комендант уходит от памятника в смятении, но идёт он решительно, «словно после долгого колебания нашел верную линию, прямой, непетляющий путь» (III, 21). Это символизирует его становление на новый жизненный путь.
При следующем описании памятника в экфрасисе появляется мотив оживления, нарушение границы вещного и персонажного мира: «Положительно, отлитое из бронзы худощавое юношеское лицо жило своей таинственной жизнью, и это озадачивало Александра Семеновича. Вероятно, мерцание закатного света сквозь нотки создавало эту иллюзию жизни и движения, по Александр Семенович готов был поклясться, что при первых звуках стихов двойник на резной скамье слегка подался вперед и как будто стал прислушиваться» (III, 28).
Связь памятника с комендантом постоянно подчёркивается: «Александр Семенович Пушкин откинулся на спинку скамьи, невольно и незаметно для себя приняв позу бронзового двойника» (III, 27). Комендант воспринимает его как «бронзового двойника», «бронзового тёзку», он и сам кажется «чугунным» из-за своей куртки. Чем больше узнаёт Александр Семенович об Александре Сергеевиче, тем лучше начинает его понимать («Он исподволь становился своим» (III, 31)).
Погибает Александр Семенович от пули, говоря при этом: «Как Александр Сергеевич, помру! И рана такая же!» (III, 51).
Комендант воспринимает поэта как революционера, жертву враждебной эпохи. Он видит в его чертах начало «истребительной тоски и отчаяния, которые сопровождали эту жизнь своей черной могильной тенью» (III, 39).
Изменяющийся экфрасис символизирует этапы на пути внутреннего развития героя, которое приводит к осознанию того, «как много человеку знать нужно».
Лавренев не упоминает две другие строфы, написанные на постаменте - строки из стихотворения «В.Ф. Раевскому» и поэмы «Евгений Онегин», они не соответствуют идее этого рассказа.