Я молча смотрел на него, стараясь запечатлеть в памяти его черты. И он вдруг поморщился брезгливо и сказал мне:
- Я был таким жалким трусом! Всю ночь я молил вот эти стены о помиловании.- И он повел рукой, указывая на стены камеры.- Да, да,- повторил он.- Я выл от отчаяния, я возмущался, я пережил ужаснейшие муки предсмертных часов. Я был тогда один. Теперь же я думаю о том, что скажут люди... Мужество - это как нарядная одежда. Надо в пристойном виде встретить смерть. Поэтому... ДВА ПРАВОСУДИЯ
- Ах, не договаривайте!..- прервала вдруг нюрнбержца юная девица, та самая, которая просила его рассказать "страшную историю".- Я хочу остаться в неведении и думать, что он спасся. Если я узнаю, что его расстреляли, мне не уснуть всю ночь. Завтра!.. Вы доскажете эту историю завтра!
Все встали из-за стола. Г-н Герман предложил руку моей соседке, и она спросила:
- Его расстреляли? Да?
- Да. Я был свидетелем казни.
- Что?! - воскликнула она.- Как вы только могли, сударь?..
- Он сам пожелал этого, сударыня. И какой это ужас итти за гробом живого человека, которого любишь, и знать, что он погибает безвинно. Бедный юноша не отрывал от меня взгляда. Казалось, он уже жил только во мне! Ведь он мне завещал передать его матери последний его вздох.
- Ну и как? Вы видели ее?
- После заключения Амьенского мира я поехал во Францию, чтобы сказать его матери прекрасные слова: "Он невиновен". Я благоговейно совершил это паломничество. Но госпожа Маньян к тому времени умерла от тоски. Я с глубоким волнением сжег письмо, которое вез ей. Вы, пожалуй, посмеетесь над моей немецкой чувствительностью, но я увидел драму, возвышенную и тяжелую драму в том, что прощальный призыв, посланный из одной могилы в другую, останется погребенным в вечной тайне и никто в мире не услышит его, как крик путника в пустыне, на которого внезапно бросился лев.
- И если бы вас подвели к кому-нибудь из гостей, мирно беседующих в этой комнате, и сказали вам: "Вот убийца!" Разве в этом не было бы иной драмы? - спросил я, прервав его.- Интересно, что бы вы тогда сказали?
Господин Герман разыскал свой цилиндр и ушел.
- Мы юношески опрометчивы в своих заключениях,- сказала мне соседка.- Взгляните на Тайфера,- вон он сидит в кресле у камина, а мадмуазель Фанни подает ему чашку кофе. Он улыбается. Разве мог бы убийца, выслушав рассказ об этой драме, который был бы для него пыткой, проявлять такое спокойствие? Посмотрите, у него самый патриархальный вид.
- Да... Но попробуйте-ка спросить у него, не был ли он на войне в Германии.
- И почему бы не спросить?
И с тою смелостью, которую почти всегда чувствует женщина, когда какая-либо загадка забавляет ее или возбуждает ее любопытство, моя соседка подошла к поставщику.
- Вы бывали в Германии? - спросила она. Тайфер едва не выронил из рук чашку.
- Я, сударыня? Нет, никогда не бывал.
- Что ты говоришь, Тайфер! - перебил его банкир.- Ведь ты поставлял провиант во время Ваграмской кампании.
- Ах, да! - спохватился Тайфер.- Верно! И этот год я туда ездил.
- Вы ошиблись. Он славный старик,- сказала моя соседка, подойдя ко мне.
- Вот как! - воскликнул я.- Подождите! К концу вечера я вытащу убийцу из грязи, в которой он закопался.
Каждодневно на наших глазах происходит феномен, удивительно глубокий, но столь простой, что никто его не замечает. Если в чьей-либо гостиной столкнутся два человека, из которых один имеет право презирать или ненавидеть другого, оттого что знает о каком-нибудь интимном и скрытом позорном факте его жизни, проник в тайную сущность его натуры и даже готовит ему возмездие,- два этих человека всегда разгадают друг друга и почувствуют, какая пропасть разделяет или будет их разделять. Они невольно следят друг за другом, настораживаются, в их взглядах, в их жестах сквозят их тайные мысли, и обоих, как магнитом, тянет друг к другу. Не знаю, что притягивает сильнее: возмездие или преступление, ненависть или обида. Как священники, которые не могли служить литургию в присутствии злого духа, оба они смущены, недоверчивы; один учтив, другой угрюм,- не знаю, который из двух; один краснеет и бледнеет, другой трепещет. Нередко мститель так же труслив, как и его жертва. Мало у кого хватает мужества нанести удар даже по необходимости, и многие молчат или прощают просто из отвращения к скандалам или из боязни трагической развязки. Вот в таком взаимопроникновении чувств и душ завязалась таинственная борьба между поставщиком и мною. После вопроса, с которым я обратился к нему во время повествования г-на Германа, он избегал моих взглядов. Быть может, он избегал также и взглядов других гостей! Он разговаривал с простодушной Фанни, дочерью хозяина дома, должно быть, испытывая, как и все преступники, потребность побыть возле невинного существа, в надежде найти себе покой. Но, хотя он сидел далеко от меня, я прислушивался к его словам, и мой пронизывающий взгляд лишал его этого покоя. Порой ему казалось, что он может безопасно для себя наблюдать за мной, но мы тотчас же встречались взглядом, и он опускал глаза. Устав от этой пытки, Тайфер поспешил прекратить ее и сел играть в карты. Я поставил ставку в доле с его противником, мечтая, однако, проиграть свои деньги. Желание мое исполнилось. Тогда я занял место своего партнера, и вот мы оказались с Тайфером лицом к лицу.
- Сударь,- сказал я, когда он сдавал карты,- будьте любезны, смешайте счет.
Он торопливо переложил фишки с левой стороны на правую. Подошла моя соседка, я многозначительно взглянул на нее.
- Скажите, пожалуйста,- обратился я к нему,- вы господин Фредерик Тайфер? Если так, я хорошо знаю ваших родственников в Бове.
- Да, сударь,- ответил он.
Он выронил из рук карты, схватился за голову и встал, попросив гостя, игравшего с ним в доле, занять его место.
- Здесь ужасно жарко,- сказал он.- Я боюсь...
Он не договорил. Лицо его вдруг страдальчески исказилось, и он быстро вышел из комнаты. Заметив его недомогание, хозяин дома последовал за ним, видимо, от души ему сочувствуя. Мы с соседкой переглянулись, но я заметил, что ее лицо омрачила тень горестной печали.
- Ну, можно ли быть таким жестокосердым? - спросила она, подойдя со мною к оконной нише, после того как я проигрался и встал из-за карточного стола.- Почему бы не предоставить все суду - человеческому или божьему? Если первого преступник избежит, то второго ему не избежать. Неужели привилегии председателя уголовного суда так уж заманчивы? Вы, можно сказать, приняли на себя роль палача!
- Но вы же сами разделяли и подстрекали мое любопытство, а теперь читаете мне нравоучение!
- Вы заставили меня поразмыслить,- ответила она.
- Итак, мир - негодяям, война - несчастным и слава - золоту? И впрочем, оставим все это,- добавил я смеясь.- Прошу вас, взгляните вон на ту юную девушку, которая вошла сейчас в гостиную.
- Ну, хорошо, посмотрела. Что дальше?
- Я видел ее три дня назад на балу в неаполитанском посольстве и страстно влюбился в нее. Умоляю, скажите ее имя! Никто не мог...
- Это мадмуазель Викторина Тайфер. Я был ошеломлен.
- Мачеха этой девицы,- разъясняла мне моя соседка, хотя я едва слышал ее слова,- взяла ее недавно из монастырского пансиона, где она несколько запоздало заканчивала свое образование. Отец долго не хотел ее признавать. И свете она первый раз. Она очень мила и очень богата.
Слова эти были сказаны с язвительной улыбкой, и вдруг в эту минуту мы услышали неистовые, но приглушенные вопли. Они неслись, казалось, из соседней пристройки и слабо отдавались в саду.
- Что это? Как будто голос господина Тайфера? - воскликнул я.
Мы насторожились, прислушались и действительно различили ужасные стоны. Жена банкира подбежала к нам и закрыла окно.
- Боюсь истерик! -- сказала она.- Если мадмуазель Тайфер услышит голос отца, с ней может случиться нервный припадок.
Банкир вернулся в гостиную, разыскал Викторину и что-то сказал ей вполголоса. Девушка вскрикнула, кинулась к двери и исчезла. Происшествие это вызвало переполох. Игроки бросили карты. Каждый расспрашивал соседа. Гул разговоров усилился. Гости собирались кучками.
- Неужели господин Тайфер...- заговорил я.
- Покончил с собой! - подхватила моя насмешливая соседка.--Мне думается, вы с легким сердцем перенесете эту утрату.
- Да что же с ним случилось?
- Он страдает необыкновенной болезнью,- ответила хозяйка дома.- Все не могу запомнить, как она называется, хотя господин Бруссон не раз мне ее называл. И вот сейчас у него, бедненького, был приступ.
- И какого рода эта болезнь? - спросил вдруг один из гостей, судебный следователь.
- Ах, это ужасная болезнь! - ответила хозяйка.- Врачи не знают никаких средств против нее. И страдания, очевидно, жестокие. Однажды, когда этот несчастный Тайфер гостил у нас в поместье, у него случился приступ, и я не могла выдержать, уехала к нашей соседке, только чтоб не слышать его криков. Он испускал страшные вопли, хотел наложить на себя руки. Дочери пришлось привязать его к кровати и надеть на него смирительную рубашку. Бедняга кричал, что какие-то животные проникли к нему в голову, грызут его мозг, что у него вытягивают по одному все нервы, дергают их, перепиливают пилой. У него бывают такие нестерпимые головные боли, что однажды попробовали применить прижигания кожи, чтобы заглушить эти муки другой болью, а он даже не почувствовал ее. Но доктор Бруссон, его домашний врач, отменил прижигания, сказав, что у господина Тайфера нервная болезнь, воспаление нервов, что надо ставить пиявки на шею и делать примочки из опиума на голову. И действительно, припадки стали реже - один-два раза в год, в конце осени. Оправившись, Тайфер все твердит, что скорее согласен, чтоб его колесовали, чем переносить такие мучения.
- Ну, значит, это действительно сильные мучения,- сказал биржевой маклер, салонный остряк.
- Да,- подтвердила хозяйка дома.- И прошлом году он едва не погиб. Он поехал один к себе в поместье по какому-то спешному делу и там двадцать два часа пролежал без чувств, закоченев, как покойник. Иго спасли только горячими ваннами.