- Расскажи мне, как это было, Я должен знать все.
- Когда из-за "Собачьего острова" закрыли все театры, я поехал Стратфорд. Взял и нагрянул неожиданно. А там мой брат и жена исполняли священный ритуал, призванный превратить Нью-Плейс в настоящий дом любви.
- Расскажи мне все, что ты видел.
- Я и так уже рассказал достаточно. - Уильям видел, что его друг едва удерживается от смеха. - И даже больше чем достаточно.
- Больше чем достаточно! - Гарри веселился от души. Уильяму никогда не нравился его смех - визгливый истерический хохот маньяка; ему никогда не нравилось то, как при этом безобразно искажалось его лицо, как будто эта красота не имела ничего общего с правдой и великодушием. - Ой, не могу! - покатывался со смеху Гарри. Уильям увидел его почерневший клык с огромным дуплом и язык с желтым налетом. - Ой, уморил! - Внезапно он закашлялся: худощавое, скрытое под роскошными одеждами тело отчаянно содрогалось. - О Господи. - Выбившись из сил, Гарри устало откинулся на спинку кресла. - Как скажешь. - Дрожащими руками он взял со стола вино. - Даже больше чем достаточно.
- Конечно, муж-рогоносец - это всегда очень весело, - вздохнул Уильям, внутренне содрогаясь от только что увиденного им проявления чувств. Смех Гарри был таким же порочным и бесстыдным, как и та сцена, которая стала причиной для его буйного веселья. Он вспомнил слова Гилберта, эту странную деревенскую мудрость, переиначенную и обретшую глубокий смысл благодаря своеобразному гению Гилберта. "Все мы знаем, кто мы такие, - сказал он тогда, - но не знаем, кем могли бы стать".
- Боже ты мой, у меня все болит!
- Козел, то есть по-гречески "трагос", и выпирающий из штанов член, - рассуждал вслух Уильям. - Этот акт включает в себя все необходимые элементы. Так почему же муж-рогоносец не может быть фигурой трагической?
Гарри поперхнулся вином, и брызги разлетелись во все стороны. Уильям почувствовал влагу на своем лице; одна из капель попала на уголок его губ, и он почувствовал кисловато-сладкий вкус вина. Вкус умирающей дружбы. Взяв со стола носовой платок в крапинку, он молча вытер лицо.
- Я молю Бога о том, - сказал Уильям, - чтобы жизнь преподала тебе урок. Житейские невзгоды, может быть, сделают из тебя человека.
- Я из-за тебя ребро сломал, - простонал Гарри, вволю насмеявшись и начиная понемногу приходить в себя.
- Со временем ты поймешь, что такое порядок. Брак - это заведенный порядок. И сколько бы человек ни страдал, он не может нарушить его. Прими это к сведению. Человек обязан кое-что выполнять.
- Ну что ж... - Гарри грубо выхватил платок из руки друга и промокнул им глаза, смахивая выступившие слезы.
- Двусмысленность слез, - услужливо заметил поэт.
- ...не знаю, порядок ли это или нет, но ты все же заставил меня пострадать. - Тяжело дыша, он принялся ощупывать ребра.
- И еще. Сегодня ты уже больше не станешь просить меня написать поэму или пьесу на тему ненавистной тирании. Твоим единственным впечатлением по выходе отсюда останется потешный образ мужа-рогоносца.
- Рогоносца... - Одного этого слова было достаточно, чтобы вызвать новый приступ смеха. Но на этот раз Гарри решительно сжал губы и принялся сосредоточенно отряхивать свой камзол, как будто смех был чем-то вроде хлебных крошек. - Да уж, из-за тебя я даже забыл о государственных делах. Полагаю, все это из-за брата. Он придает истории особую пикантность. - Лицо Гарри снова начало было расплываться в ухмылке, но неимоверным усилием воли он все-таки подавил в себе рвущийся наружу смех.
Уильям почувствовал, как на него наваливается чудовищная, не передаваемая словами усталость. Этот мальчишка, этот достопочтенный лорд в своей детской или великосветской непосредственности уже как-то раз вывернул наизнанку и, подобно палачу, представил на всеобщее обозрение душу своего друга: видите вот этот сонет, здесь он говорит обо мне... А теперь еще одна сплетня для всеобщего обсуждения. Тем более, участие брата придает всему этому особую пикантность. Уильям холодно сказал:
- Если для рассказа друзьям тебе нужны прочие подробности, то изволь: брата зовут Ричард, и он на целых десять лет младше меня. - В следующий раз это уже не будет простым небрежением или легкомыслием. - А теперь, милорд, можете быть свободны.
Некоторое время Гарри недоуменно глядел на него, а затем шутливо уточнил:
- Вот как? Значит, я могу быть свободен? - Похоже это заявление его очень позабавило.
- Возможно, обсуждение раскидистых рогов убогого лицедея и не заинтересует ваших высокопоставленных друзей при дворе. Но зато эта сплетня пригодится для других ваших знакомых, в компании которых вы так любите посещать таверны. В любом случае, желаю вам весело провести время. А теперь оставь меня.
Гарри встал, продолжая смеяться, хотя, и не так заливисто, как прежде.
- Вот этого-то я и не смогу сделать, - сказал он в конце концов. - Я никогда не смогу тебя оставить. Ты даже огрызаешься и дерзишь так величественно, что я просто не могу обидеться. В гневе ты просто великолепен. Ну вылитый Тарквиний.
- Гарри, давай посмотрим правде в глаза, - устало проговорил Уильям. - Весна давно закончилась.
- Что ж, теперь я вижу, что мне и в самом деле лучше уйти, - улыбнулся Гарри, - и вернуться попозже, когда ты будешь в более миролюбивом настроении. Только, пожалуйста, не надо говорить, что я еще не повзрослел.
- Ну неужели ты не понимаешь, - воскликнул Уильям, - каково тебе будет, когда ты действительно повзрослеешь? Ты испытаешь много, разочарований. Поймешь, что все метафоры врут, что самой неприступной является та дверь, которая кажется открытой, что все мы обречены не на смерть, а на умирание. И я даже могу рассказать тебе, как именно будет происходить постепенное отмирание наших с тобой отношений, что еще само по себе не является смертью. Я буду стареть, мне будет уже не до забав и развлечений, а в тебе с каждым днем будет разгораться все больший аппетит к власти. Обратного же пути, насколько я могу судить об этом, у тебя нет. Ты будешь следовать за милордом Эссексом до самой плахи, потому что, как ни парадоксально, путь наверх ведет вниз. Поэтому он и кажется таким легким и приятным. Ты будешь находить оправдание всякому предательству, всем своим страстям и амбициям, утешая себя высокими фразами вроде: "Это во благо общества". Тебе даже будет казаться, что ты идешь на самопожертвование, в то время как на самом деле это будет тщеславное потакание собственным слабостям и страстям. Но сам ты будешь уже не в состоянии определить в себе этот изъян: твое зеркало будет таким же кривым, как и любое из нынешних зеркал в королевском дворце. - Что ж, ты, наверное, прав, мне действительно лучше уйти, а не выслушивать этот бред. - Гарри решительно запахнул на себе полы плаща, и исписанный мелким почерком листок, подхваченный ветерком, слетел со стола.
- Может быть, у меня не получается внятно выразить это словами. - Уильям наклонился за упавшим на пол листком, а затем, по-стариковски закряхтев, резко выпрямился, отчего у него тут же закружилась голова. Вертикаль, верчение... Слова.... Очень хотелось сказать что-нибудь запоминающееся. - Но в одном я уверен точно: если уж я не могу спасти твою душу, то мне, по крайней мере, еще не поздно попытаться спасти свою.
- Ну вот, опять эти ханжеские отговорки, - усмехнулся Гарри. - Боже, как меня уже тошнит от тебя, от всех вас, новоявленных джентльменов-ханжей. Все ваше грошовое богатство составляют свечки, зерно, жалкое тряпье и вирши. Вот вы и сидите по своим норам, спасаете свои ничтожные пуританские душонки. Я же предпочитаю всему этому свой ад, если это называется адом. А ты давай спасай свою голову, увенчанную раскидистыми рогами. - Гарри тряхнул головой, и большое черное перо на его шляпе кокетливо покачнулось. - Красавчик, - издевательски добавил он, вспоминая старую насмешку. - Но свое истинное лицо тебе все-таки не удалось скрыть. Трус, - гневно бросил он. - "Не без горчицы" {Очевидно, Гарри упоминает пьесу Джонсона "Всяк в своем праве". Герой этой пьесы шут Солигардо отдал 30 фунтов за герб и украсил его девизом "Не без горчицы".}. - И Гарри снова рассмеялся. - Как они только не издевались над тобой. Но сам ты куда смешнее, чем все твои комедии, вместе взятые. - И ушел, громко топая по лестнице.
Что ж, пусть будет так. Уильям Шекспир не будет противиться боли... Мимо него прошли и лестные отзывы Фрэнсиса Мереза ("Подобно тому, как Плавт и Сенека считались у римлян лучшими по части комедии и трагедии, так Шекспир у англичан является наипревосходнейшим в обоих видах пьес"), и незаконные переиздания его произведений, и слава "сладкозвучного мастера Шекспира". Все мы знаем, кто мы такие, но нам неведомо, кем мы могли бы стать... Уильяму казалось, что он знает, кем он мог бы стать. Только бы удалось вызвать у себя нужную боль, почувствовать муки освобождающей душу агонии... Его богиня - он был в этом уверен - незримо витала в воздухе где-то совсем рядом, готовая в любой момент броситься в рану, но для этого рана должна была быть достаточно глубока. Что мог об этом знать юный мастер Мерез? Что же касается всеобщего безумия мира, то здесь боль Уильяма была облегчена прививкой прозорливости. Собирая шутки для будущего Фальстафа, он вдруг подумал о том, что наверняка должен существовать способ предсказания безумных поступков. Королева, отвесившая пощечину Эссексу в пылу спора о том, кого надо послать на покорение диких ирландцев... Две тысячи солдат, посланные на верную смерть и нашедшие ее среди вонючих болот, угодив в засаду... Это было очевидно, как и то, что Гарри Ризли все глубже погружается в пучину безумия и скоро скроется в этой пучине с головой.
Но разве ему самому не хотелось забыть о некоторых своих дурацких поступках, совершенных по недомыслию? Разве не сам он заразил Гарри бредовыми идеями, воспользовавшись его доверчивостью и наивностью?.. Напустив на себя скорбный вид, Уильям наблюдал за траурной процессией, что тянулась по улицам летнего Лондона. Умер лорд Бэрли, а вместе с ним ушли в небытие и старые добродетели. Ирландия была почти потеряна.