Дружба! -- Но почему ж мне... не жениться на ней. Я вздумал это только ныне поутру.-- (Сердце у меня бьется, когда я пишу это.) -- Она ведь мне самая дальняя родственница. Ей семнадцать лет. Мне двадцать пять.-- Вот где совершенная дружба! Как бы я был счастлив с нею! А предрассудки ее родителей, их богатство, известное желание отца выдать ее за графа Н.-- Это все вздор, лишь бы только она... надеялась найти во мне счастие.
Вчера она была очень мила, в сером шелковом платье с кисейною косынкою на шее.-- Ведь это талант -- так одеваться, чтоб всякий заглядывался. Просто, скромно, но как все пристало, какой вкус! Я неприметно вошел в комнату. Она сидела под окошком и смотрела на небо, усеянное звездами, как будто прислушиваясь к звукам Платоновой гармонии, под которые совершают они свое течение.-- Задумчивость придавала новую прелесть ее лицу, и она казалась самою Элегиею, Никогда Жуковский в часы своей унылой мечтательности не производил во мне такого впечатления, как она в эту минуту. "Верно, вы думаете о той руке, по манию которой миры пустились в путь свой,-- сказал я ей с благоговением,--...или выбираете, на который переселиться с нашего?" -- "Точно вы меня угадали. И третьего дня также. Я выбирала; мы, верно, родились с вами под одним созвездием".-- И мы начали говорить о таинствах симпатии, о магнетизме, о сродстве.-- Многое, многое мог я растолковать в пользу себе,-- Она любит меня.-- Но в минуту самую занимательную нас перервали... и всегда так случается: только что разгорячится сердце, тотчас плеснут в него холодною водою.-- Говорить о минутном вздоре: "Где были вчера, куда поедете завтра, водевиль очень смешон",-- я не могу, не хочу с нею -- и оттого кажусь иногда холодным. Нужды нет. Пусть беседует об этом толпа.-- Нет, мы должны говорить только о боге, душе, добродетели, поэзии, истории.-- Часто, в досаде на помехи, решаюсь оставить ее в своем воображении. Если б можно было завести разговор душевный! -- Условиться в такой-то час в разных местах думать о том-то. Что, если родятся соответственные мысли? -- Испытать. Как приятно будет снестися после! Струны, настроенные на один лад, издают звук, когда прикоснешься только до одной из них; почему ж душам не иметь подобного сочувствия?
Вот что еще досадно мне: мне хочется знать все ее мысли о том, о другом человеке, все отношения, домашние тайны, а она как будто скрывает это.-- Адель! говори мне все: не двое будут знать. Я желаю этого не из пустого любопытства; я хочу только, чтоб в душе твоей не осталось ничего для меня неизвестного! При взаимной доверенности всякая безделица будет драгоценна, как бумажная ассигнация в государстве. Впрочем, при-
знаться ли, и сам я говорю не все. Я как-то робею перед нею, и все еще в почтительном отдалении. Вчера мы остались одни, и что ж сказал я ей? ничего. А такого случая в другой раз не дождешься.
Целую неделю я почти не говорю с нею. Она как будто избегает моего присутствия; что значит эта холодность?
Я всякую ночь почти вижу теперь странные сны. Вчера, например, я очутился в каком-то глухом переулке. Кругом ни души не видать, не слыхать. Как будто б все живое здесь давно уж вымерло.-- Спешу выбраться -- передо мною пустырь и кучи, кучи деревянных развалин по всем сторонам. Здесь упавший забор, там дом без крыши, без окончин, разломанные ворота. Иду-иду. Опять все то же. Пустырь один другого больше, и нет им конца. Никакого цвета, никакого движения! Ужас напал на меня. Я хочу уж броситься на землю и умереть хоть с закрытыми глазами. Вдруг вижу, издали, под легким покрывалом, спешит ко мне девушка.-- Я ожил. Радость, к ней -- и проснулся. Как досадно мне было! Я не успел еще разглядеть ее.-- Но это рост Адели...
Нет, она не чувствует ко мне этой пламенной дружбы, которой жаждет душа моя, она не любит меня. Любовь -- дитя вдохновения.-- Адель только что привыкла ко мне. Ей нравится мой образ мыслей; ей приятно говорить со мною -- и только.-- Правда, взор ее часто обращается на меня с нежностию. Вчера, как прочел я ей сцену из моего романа, она взглянула на меня очень убедительно.-- А как схватила она меня за руку при монологе дон Карлоса! -- Иногда радуется она моему явлению очень мило, прощается со мной очень нежно. "Приходите к нам завтра, да пораньше, приходите же!" -- Когда-то я сказал ей, не помню к чему, что стена между нами поднимается выше и выше.-- "Нет, это только застава,-- отвечала она,-- чрез которую мы проложим путь". А еще: подруга ее сказала однажды шутя, что можно узнать во сне судьбу свою, как-то впросонках оборотив свою подушку. Смеясь, мы согласились загадать при первом случае.-- "Ну, что вы видели?" -- спросила она меня, улыбаясь, на другой день. "Ах, я был в раю.-- Если б это исполнилось!" -- "Скажите же, что такое?" -- "Не могу". А после, будто проговорившись, я дал ей понять, что видел ее, и она -- она была, кажется, не недовольна.
Я нашел ее в слезах.-- Она обратила разговор на бессмертие души.-- "Убедите меня, что душа бессмертна. От вас именно хочу я получить доказательство".-- "Помните, мы говорили недавно о счастии.-- Сии избранники, сии гении в минуты величайших своих откровений ощущали еще какую-то пустоту в своем сердце, которое уж ничем наполнить не могли. Они все еще желали, и это видно из их сочинений.-- Это желание -- что ж оно значит? тоску по отчизне. А этот последний вопрос, на который молчат и Шеллинги, знающие, как все происходит: откуда все и куда все? -- Где же удовлетворение нашему сердцу и нашему уму?" -- "Благодарю вас,-- она прервала,-- да стоит ли труда из двух-трех минут жить на этом свете без надежды на будущий?" -- крепко пожала мне руку... право, я не ошибся, очень крепко, и ушла в другую комнату.
Друг мой! душа бессмертна. Там, там, на высоком небе, обниму я тебя торжественно. Там, забыв ничтожный мир с его презренными рабами, свергнув с себя иго грубой, тяжелой плоти, вразумимся мы в себя, сольемся чистыми душами своими, и ангелы позавидуют нашему счастию.
Я объяснюсь ей в любви. Как мне этого хочется! -- Но все не смею.-- Решительный у себя, я робею перед нею и как будто не влюблен, а только что люблю ее. Но могу ли я выразить свое чувство! На каком человеческом языке достанет слов для него? -- Я его унижу.-- Словами назначатся ему какие-то пределы; оно подведется под какую-то точку известную, объятную,-- оно, бесконечное, беспредельное.-- Нет, я не поверю его нашим словам. Ах, дайте, дайте мне другую, не земную азбуку.-- Если б она узнала меня совершенно, совершенно!
Но не обманывает ли меня самолюбие! Может быть, случайные слова я растолковал в свою пользу; может быть, она питает ко мне только уважение и мое объяснение назовет сумасшествием? "Как вы смеете?" -- скажет она... Клевета, клевета! Во всяком случае она почтет это для себя несчастием, пожалеет обо мне искренно.-- Что тут безумного? Так может рассуждать какой-нибудь ослепленный невежа, а не она.-- Ну что ж! я буду терпеть.
Терпеть! Грубый человек. Пусть она не любит меня.-- Я хочу этого. И вот будет самая чистая, совершенная любовь с моей стороны.-- Сердце хочет любить. На что ж еще ответ ему? Что за меновая торговля? как будто оно может перестать? -- Разве мало ему наслаждения -- любить?
Вчера, после ужина вместе с гостями ходили мы в сад слушать соловья. Приятная минута! -- Все было тихо; мы, впереди других, приближались к нему па цыпочках в темной аллее. Вот звуки! сладостно было дожидаться их, не смея перевести дыхание.-- Вдруг раздадутся на всю рощу и вдруг опять благоговейное безмолвие.-- Как мне хотелось поцеловать мою Адель!
На каждом шагу природа представляет удовольствия человеку, и как мало он пользуется ими, ожесточенный! -- Ночь, синий свод, осыпанный сверкающими алмазами, полный светлый месяц, дробящийся между древесными ветвями, воздух благоухает, дорога покрыта тенью, тишина в природе, а душа всего -- Адель.
Я поеду путешествовать с нею. Всем прекрасным мы насладимся. Всему великому мы поклонимся. Гробница Шиллера и Гердера, лекция Шеллинга, Мадонна Рафаелева, маститый старец -- немецкая литература, французские палаты, спектакли, улица Победы, Лондонская гавань, мирное жилище Вальтер Скотта, чугунные дороги, Ланкастерские школы, восхождение солнца на Альпийских горах, вечерняя прогулка по Женевскому озеру, Венера Медицисская, вечный Рим, Этна, лавр Виргилиев, "Тайная вечеря" Леонарда Винчи, развалины Помпеи, храм святого Петра -- сколько, сколько сладостных ощущений! -- Мы перечувствуем всю историю, мы переживем всю жизнь; мы увидим все, чего достигнул человеческий гений в победоносной борьбе с нуждою, по всем путям, по которым он должен был стремиться к своей далекой цели. Религия, жизнь семейственная, жизнь гражданская, царство промышленности, царство изящного представятся удивленным взорам нашим по разным странам и климатам во всех возможных видоизменениях. А места благородных усилий, освященные кровавым потом, горючими слезами великих мыслителей: эта ива Шекспирова, этот чердак Руссо или темницы Лутера, Галилея, Данта! -- А эти бесчисленные ступени образования, на коих горит еще глубоко протертый след труда человеческого,-- и наконец та, с которой старший сын Адамов смотрит теперь на небесную свою отчизну...
Но разве мы ограничимся одною Европою! Благодаря успехам гражданственности расстояния сократились: в четырнадцать дней уж можно поспеть из Ливерпуля в Америку, чрез месяц в Ост-Индию, а из Одессы в неделю в Константинополь, Египет, Иерусалим; ныне стыдно уж образованному человеку умереть, не видав чудес, являющих на земле задняя (так в книге) славы божией. Так, мы увидим водопад Ниагарский, дремучие леса, многоводные реки, и недосягаемые горы юной природы американской, и степенный Египет с его гиероглифическими пирамидами и благодетельным Нилом, старшим возбудителем человеческой деятельности, и поэтическую Индию с ее древними, уже беспамятными развалинами и седовласыми браминами, которые в безмолвии, почти не принимая пищи, по целым годам погружаются в таинственные созерцания,-- и памятник славного македонца, что первый указал сынам Иафета их преимущество пред прочими братьями, Александрию -- и Аравийские пустыни, наполненные фантастическим духом магометанской религии,-- и естественную столицу мира, по верному выбору Наполеона, седмихолмный Константинополь, средоточие Европы, Азии и Африки; -- и остров, куда, за моря и земли, испуганная Европа сослала этого своенравного сына, где денно и нощно, едва переводя дыхание, стерегла всякое неумышленное его движение, где он, десятилетний рок мира, под плесканье пустынной волны размышлял о народах и царствах; где он, пловец испытанный, вспоминал прежние бури и в изумлении оглядывался на свою неожиданную пристань, не веря собственным глазам своим. Там, на могиле этого исполина, упавшего в пропасть, которой глубину можно сравнивать только с высотою его прежнего величия, мы скажем всего убедительнее с Соломоном: суета сует и всяческая суета!