- Подождем еще! - шепчет Сергей. - Погреемся пока...
Набивая рот хлебом, занялся гимнастикой.
- Раз-два... Делай: раз-два! Раз-два! Раз-два!..
С чувством и толком заправистого мужика, знающего свое дело, опробует Сергей каждую бревнину. Покачивает ее, потягивает вверх, узнает: глубоко ли сидит она в земле. Крепко затрамбована земля, ладно подогнаны бревна - надо копать. Растопырив руки, пошел в темноте вдоль вороха соломы. Огромная звучная оплеуха отбросила его в сторону. Оранжевые живчики запрыгали в глазах.
- Да ведь грабли это! Наступил я...
Переломанные на четыре части, служат грабли Сергею. Ковыряет он землю палкой, затихает по временам, прислушиваясь, и вновь скребет пальцами слежавшийся за годы грунт.
- Нажми, товарищ Костров!
- Есть, товарищ лейтенант!
Обламываются, кровавятся ногти. Растет под коленями бугорок рыхлой земли. Растит он силы Сергея.
- Две минуты перерыв.
- Есть!
- Приступай.
- Есть!
И все, что было в костях и сухих мускулах тела, вложил в цепкие руки Сергей. Тянут они бревно до ломоты в локтях; нехотя, шатаясь, поддается бревно нечеловеческим усилиям.
- Еще нажим - и...
- Есть еще нажим!
А когда бревно вынулось без особых усилий, Сергей осторожно выставил его на улицу, протиснулся боком в дыру и, минуту подумав, взвалил бревно на плечо. Ступая на носки, подошел к дому. Неслышно составил бревно, подперев им дверь, и, подхватив "плащ", отошел от дома. На опушке леса, в звенящих от ветра кустах орешника, погрозил кулаком в темноту по направлению дома.
- Гады! Русского офицера так не возьмешь!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После оккупации Литвы в 1941 году немецко-фашистскими захватчиками в тюрьмах, в лагерях, на виселицах замаячили крестьяне. Зачернели дровяным пеплом полянки от сожженных дотла хуторков. Тогда повезли крестьяне в город битых свиней, индюков, телят в обмен на какое-нибудь старое ружьишко, обрез. Попритаились в овсяной соломе винтовки и даже пулеметы.
- Пригодится, дай срок!..
Изменились, улучшились отношения крестьян к беглецам из плена. Оглядываясь, чтоб не видел полицейский, вдоволь накормит мужик "пленчика", многое порасспрашивает у него.
- Послушай, товарищ. А скоро ли товарищи-то придут?
- А что?
- Да поскорей надо бы...
- Помогайте!
- Дак если б товарищи были поближе... Видней дело и сподручней тогда...Товарищ, а говорят тут вот мужики, что будто Гитлер миру запросил. А товарищ Сталин говорит ему: "Я не Миколай второй!" Правда аль нет?..
...Чертил Сергей поля и перелески узким, извилистым следом отказавшейся слушаться правой ноги. Раздулась она от колена до пальцев, заплыли щиколотки глянцевитой синевой опухоли, и ноет нога непрестанно - тупо и надоедливо. Надавит Сергей пальцами - и надолго остаются точки-вмятины на ступне.
"Эх, отвалилась бы ты к черту! - желает он, растирая ставшую как полено ногу и тоскуя по русским резиновым сапогам и автомату. - Если бы это!.."
Ночью снял вожжи, вязавшие на лугу лошадь, и замотал ими "плащ" на ноге. В ступу превратилась нога, и лишь с помощью рук удавалось переставлять ее. Невидимыми иглами прокалывает октябрьский ночной ветер худое тело под дырявой гимнастеркой.
- Хорошее дело - "плащ", - грустно шутит Сергей.
За ночь прошел не больше трех километров. Приступы жгучей ломоты в ноге туманили мозг, бешеными толчками колотили сердце, заставляли подолгу сидеть.
"Но где же лес?"
Уже сизое крыло рассвета с половины неба смахнуло пыль ночных потемок. Недоспелый вишневый сок зари разлил восток на горизонте.
"Где же?.."
Там, где белел опушенный инеем луг, у самой обочины группы низеньких домиков, серели копны сложенного на зиму сена. И чтобы добраться до них, нужно было пройти около трехсот метров по озими поляны, на виду у просыпающихся поселян. Как загнанный зверь, побрел Сергей к лугу. Шел, стараясь не взглянуть в сторону домов, кляня в душе не вовремя разболевшуюся ногу. Проснувшиеся лохматки зачуяли беглеца и, как по сигналу, подняли со всех концов испуганный, жалующийся лай. Не перестали они и через полчаса, когда Сергей подошел к копне сена. А когда затиснулся в сенную мякоть - выглянул в сторону домов и мысленно простился с беглецом Сергеем Костровым. От самого дальнего от Сергея дома, колотя пятками пузатую чалую кобыленку, охлюпкой поскакал мужик куда-то в сторону от хутора. У дома толпилось несколько человек, помахивая руками в сторону копны сена.
Около двух часов гладил-растирал Сергей ногу, равнодушно обернувшись спиной к хутору. Было теперь все равно: ни бежать, ни защищаться он не мог... В полдень к крайнему дому подошли трое полицейских. Они долго о чем-то совещались, потом, взяв винтовки в руки, нерешительно направились к Сергею.
- Эй, бальшавикас! Шаутувас ира? {Эй, большевик! Винтовка есть? (лит.)} -крикнул один из них, остановившись метрах в пятидесяти от копны. Два других сзади, то приседая, то выпрямляясь, следили за малейшим движением Сергея.
- Ты бы тогда не мозолил мне глаза, фашистская гнида! - ответил Сергей, знавший, что значит "шаутувас" по-литовски.
- Кае?
Знал Сергей, что полицейские почти всегда убивали пленных при задержании. Правда, лишались они при этом половины наградных (за убитого пленного фашисты платили пятьдесят марок), но, видимо, инстинкт бандитизма брал верх над чувством наживы...
Выстрелив по разу для поднятия своего боевого пыла, полицейские, однако, продолжали стоять на месте.
"Хотят живьем взять", - подумал Сергей, продолжая растирать ногу.
- Эйк ченай, китайп - нушаусим! {Иди сюда, иначе - застрелим! (лит.)} - хором закричали полицейские. Но, видя, что Сергей не двигается с места, решился тогда один из них на акт "героизма". Он взял на прицел винтовку и пошел к Сергею.
- Эх ты, мразь вонючая! - скрипя зубами, шептал Сергей, трясясь от злобы и отвращения, видя чуть держащегося на ногах от страха полицейского, наставившего на него винтовку.
...Вывернули карманы у Сергея полицейские, долго разглядывали на его ноге "плащ", потом, взяв пойманного под руки, повели в крайний дом старшины. А через час, лежа вниз лицом со связанными сзади руками, трясся Сергей в телеге по пути в волостную тюрьму.
Начальник Купишкинской полиции, тучный низкорослый кретин, изо всех сил хотел казаться опытнейшим криминалистом. Придерживая мизинцем и указательным пальцем чистый лист бумаги и размеренно постукивая карандашом по столу, допрашивал он Сергея. У локтя его правой руки лежал дулом на Сергея парабеллум; короткий, желтой кожи хлыст демонстративно висел над низеньким облезлым шкафом его кабинета. Полицейский знал русский язык и хриплым от самогонки и тягучим от умышленной рисовки голосом пел:
- Фами-и-илия?
- Руссиновский.
- И-имя?
- Петр.
- Из какого ла-агеря?
- Не был в лагере.
- Парашюти-и-ист? - удивился полицейский.
- Н-нет.
Карандаш медленно катится по столу и застревает у пепельницы. Рука допрашивающего лапает парабеллум.
- Парашютист?
- Нет!
Переваливаясь, полицейский подходит к Сергею. Правая рука прячет за бедро револьвер.
- Давно в Литве?
- Отправьте меня отсюда.
- Последний раз: давно у на-ас?
- У вас? У кого это?
- Ахх!
Брызнули снопом горящие искры из глаз, рванул Сергей связанные руки, и повисли на запястьях бескровные шматки кожи.
- Убью до смерти... Говори-и!
- Говорить буду с немцами... с твоими хозяевами, холуй!..
- Ахх!
- Ахх!
- Ахх!
...Память вернулась к Сергею в деревянном склепе с крошечным зарешеченным окошком. Из левого уха тонкой струйкой сочилась кровь и, собираясь в ямке впалой щеки, застывала, свертываясь. Затекли, устали связанные руки; давняя мучная пыль с пола щекочет нос, бьет тело чиханием.
"Какая же теперь моя фамилия? - силился вспомнить Сергей. - Росса... Русса..." Твердо помнил, что его зовут Петр. Мгновенно придуманная тогда в кабинете полицейского фамилия вытекла вместе с кровью изо рта.
На второй день в Купишкисе был базар. Путь к станции лежал через торговую площадь, заставленную телегами, усеянную бабами и мужиками. Вид шагавшего впереди двух полицейских окровавленного Сергея привлек любопытство сердобольных торговок. Не обращая внимания на угрозы полицейских, совали они в его карманы кто морковку, кто сырое яйцо, кто лепешку...
От местечка Купишкис до похожего на него Субачюса - сорок километров. Но по тому, как пренебрежительно субачайские полицейские относились к купишкинским, понял Сергей, что первые дают вторым пять очков вперед. Так это и было. Лишь на третий день, когда Сергей освоился с субачайской тюрьмой, дверь его одиночной камеры с шумом отворилась и на пороге в сумерках вечера застыли три фигуры в черном. Сергей поднялся с пола и встал у решетки окна.
- Ты нам расскажешь, мерзавец, что делал в Литве! - приближаясь, начал один в черном. - А? Расскажешь?
- Я шел.
- Куда?
- На мою родину...
- Родину-у? Мы тебе дадим ее... Атришките ям ран-кас! {Развяжите ему руки! (лит.)}
Стоявшие у порога прыгнули к Сергею, и перерезанная на руках веревка мягко упала к его ногам.
- Сук! {Крути! (лит.)}
Кости хрустнули в плечах и локтях, и от неожиданной боли Сергей стукнулся коленями об пол. Руки его теперь покоились на спине, у остро выпятившихся лопаток. В ту же секунду короткий удар в челюсть опрокинул Сергея навзничь, а вскинутые при падении ноги стали загибаться полицейскими к животу. Пузырилась пенистая кровь на губах, со свистом и хрипом втягивался воздух. Дыша трупным запахом самогонного перегара, совал в запрокинутое лицо Сергея отрывистые бессвязные слова полицейский:
- Где ты был, а?.. Сколько вас, скажешь?..
Колени Сергея, с сидящими на них двумя полицейскими, сплюснули внутренности, и что-то колючее хватко зажало сердце, легкие, грудь... Покатав пинками бесчувственное тело по полу, полицейские со смехом захлопнули за собой дверь камеры.