Раскол произошел по идеологической, политической причине. Но в большой исторической перспективе, в которой проверяются художественные ценности, идеология и политика не столь уж важны: язычник Гомер или мусульманин Низами велики и для христианина, и для атеиста, а их политические взгляды мало кому интересны. Идеологическое же разделение ветвей русской литературы не было ни абсолютным, ни однозначным. При всей идеологической унификации в Советском Союзе были несоветски и антисоветски настроенные писатели, а в русском зарубежье - настроенные просоветски, и вообще там была большая идеологическая дифференциация писателей. Хотя откровенных монархистов среди крупных писателей не было, в целом произошел сдвиг "литературы первой эмиграции "вправо" - в направлении православно-монархических ценностей. Изживание либерально-демократических иллюзий было свойственно большинству беженцев...". Но в эмигрантской печати преобладали левые партии, преимущественно эсеры. Левые издатели и редакторы, по сути, не дали И. Шмелеву закончить роман "Солдаты", усмотрев в нем "черносотенный дух", при публикации романа В. Набокова "Дар" в журнале "Современные записки" была изъята язвительная глава о Чернышевском (около пятой части всего текста): демократы XX века обиделись за вождя "революционной демократии" века XIX.
Со своей стороны, православные ортодоксы могли проявить категоричность и нетерпимость не меньшую, чем советские критики. Так, И. Ильин утверждал, что Шмелев воспроизвел в своем творчестве "живую субстанцию Руси", которую лишь "прозревали Пушкин и Тютчев", Достоевский "осязал в своих неосуществленных замыслах", Чехов "коснулся" раз или два, "целомудренно и робко". "И ныне ее, как никто доселе, провел Шмелев..." И. Шмелев - действительно наиболее последовательный выразитель русского православия, но для Ильина эта заслуга чуть ли не превыше всех заслуг русской классики. Зато он беспощаден не только к Д. Мережковскому, взыскующему "третьего завета", но и к А. Ахматовой, которую К. Чуковский в 1920 г. охарактеризовал как "последнего и единственного поэта православия". Процитировав ее стихотворение "Мне ни к чему одические рати..." (1940) - "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда", - И. Ильин называет эти строчки "развязными" и продолжает: "Конечно, бывает и так; но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и "нравится" кому-нибудь. Нашлась же недавно в эмигрантском журнальчике "Грани" какая-то Тарасова, которая написала революционную (!) апологию... безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России как бесстыдного орангутанга задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение". Брань апологета одного "единственно верного" учения практически ничем не отличается от брани апологетов другого "единственно верного" учения - марксистского. И насколько отличны от этих инвектив позиции Ахматовой, написавшей тогда же уважительное стихотворение "Маяковский в 1913 году", или Цветаевой, отдавшей должное в статье "Эпос и лирика современной России" (1933) как Пастернаку, так и Маяковскому, а в стихах - и Блоку, и тому же Маяковскому, и Есенину.
Разумеется, "преобразователи" относились к фундаментальным переменам в жизни восторженно. В. Полонский писал: "Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встает дыбом - все переворотилось, сдвинулось со своих мест". Так говорил отнюдь не самый рьяный разрушитель "старой" культуры. Понятно, что от нового времени ждали во многом совершенно новой литературы. Защитник классиков А. Воронский, редактор "Красной нови", в 1922 г. свидетельствовал: "Тургенева-то многим не под силу становится читать". Подозрительный для большевиков К. Чуковский еще в 1920 г. записал в дневнике: "Читая "Анну Каренину", я вдруг почувствовал, что это - уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр. Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными". В. Брюсов в статье "Пролетарская поэзия" (1920) заявлял, что поэзия будущего, которую он лишь условно, приняв уже распространившийся термин, называет пролетарской, "будет столь же отличаться от поэзии прошлой, как "Песнь о Роланде" от "Энеиды", как Шекспир от Данте". А уж большевистские лидеры воображали новую культуру не только качественно отличной от старой, но и неизмеримо более высокой, чем она. По воспоминаниям А. Луначарского, во время революционных боев 1917 г. в Москве он. обеспокоенный "разрушениями ценных художественных зданий", "подвергся по этому поводу весьма серьезной "обработке" со стороны великого вождя". Ленин сказал Луначарскому: "Как вы можете придавать такое значение тому или другому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?"
Большевистский утопизм и максимализм проявлял себя как в политике, так и в отношении к культуре. Но он завораживающе действовал даже на нейтральных и стремившихся к объективности литераторов. 26 мая 1922 г. Чуковский записывал: "Чудно разговаривал с Мишей Слонимским. "Мы - советские писатели, - ив этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. - все это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос - любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи".
Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно".
Именно из любви к литературе и культуре через месяц, 28 июня 1922 г., А. Воронский заявил в "Правде" о молодой литературе: "Это не пролетарская литература, не коммунистическая... В целом эта литература - советская, враждебная и эмиграции, и последним "властителям дум" в литературе". Закрепление понятия - первоначально не узко идеологического - "советская литература" (что звучало непривычно и, вероятно, даже дико - примерно как "департаментская литература") при всей конфронтационности к эмиграции имело тогда положительный смысл, объединяло писателей России, которых "марксистская" и "пролетарская" критика именовала лишь "пролетарскими", "крестьянскими", "попутчиками" и резко противопоставляла друг другу (председатель ЦК Пролеткульта В. Плетнев 27 сентября 1922 г. в той же "Правде", в статье "На идеологическом фронте", закавычивал слово "советские" как неприемлемое для него, упоминая "споры о "советских" и не "советских" писателях и ученых" и предрекая "не имеющую примера в истории схватку двух идеологий").