-- Прост ты, Флегонт Васильич, и ничего не понимаешь в таких делах.
-- Прост, да про себя, Галактион Михеич. Даже весьма понимаем. Ежели Стабровский только по двугривенному получит с каждого ведра чистого барыша, и то составит сумму... да. Сорок тысяч голеньких в год. Завод-то стоит всего тысяч полтораста, -- ну, дивиденд настоящий. Мы все, братец, тоже по-своему-то рассчитали и дело вот как понимаем... да. Конечно, у Стабровского капитал, и все для него стараются.
Галактион засмеялся наивности писаря.
-- А если, Флегонт Васильич, Стабровский и не будет курить вино на своем заводе, а дивиденд получит такой же?
Писарь только захлопал глазами, пораженный такою неожиданностью, а потом обиделся.
-- Ты меня и впрямь за дурака считаешь, Галактион Михеич.
-- Нет, верно! Ты слыхал про винокуренные заводы Прохорова и К®? Там дело миллионное, твердое, поставленное. На три губернии работает, и каждый уголок у них обнюхан. Просунься-ка к ним: задавят. Так?
-- Уж это что говорить. Силища, известно.
-- Маленькие заводишки Прохоров еще терпит: ну, подыши. Да и неловко целую округу сцапать. Для счету и оставляют такие заводишки, как у Бубнова. А Стабровский-то серьезный конкурент, и с ним расчеты другие.
-- Резаться будут до зла-горя, пока которого-нибудь не разорвут.
Галактион опять засмеялся и проговорил другим тоном:
-- Вот что, Флегонт Васильич, ты мужик умный, не проболтаешься. Этого еще никто не знает, кроме меня. И самому Стабровскому никогда бы не придумать. А есть тут необыкновенного ума жид Ечкин. Его штука. Никто этого не знает, даже Штофф, а я сообразил, когда по делам бубновского конкурса ездил на прохоровские заводы. Ах, умен Ечкин! Ему министром быть. Видишь, какая тут штука: Прохоров забрал силу, а Ечкин и высчитал, что его можно поджать, и даже очень. Расчет в хлебном рынке и в провозной плате. Если поставить завод ближе к хлебу, так у каждого пуда можно натянуть две-три копейки -- вот тебе раз, а второе, везти сырой хлеб или спирт -- тоже три-четыре копейки барыша... да... Вот уж тебе тысяч пятнадцать -- двадцать Стабровский имеет за здорово живешь и может выдержать конкуренцию. Так? Теперь какой расчет у Прохорова затягивать себе петлю на шею? Ечкин и придумал. Я это только один понимаю, и ты молчи до поры. Он устроит так, что Стабровский будет получать с Прохорова отступную побольше сорока-то тысяч. Обоим будет выгодно. А чуть Прохоров на дыбы, Стабровский завод пустит. Понял теперь?
Писарь сел и смотрел на Галактиона восторженными глазами. Господи, какие умные люди бывают на белом свете! Потом писарю сделалось вдруг страшно: господи, как же простецам-то жить? Он чувствовал себя таким маленьким, глупым, несчастным.
-- А мы-то! -- проговорил он с тяжелым вздохом и только махнул рукой. -- Одним словом, родимая мамынька, зачем ты только на свет родила раба божия Флегонта? Как же нам-то жить, Галактион Михеич? Ведь этак и впрямь слопают, со всем потрохом.
-- Ничего, поживем. На всякую загадку есть своя отгадка.
Писаря охватила жажда поделиться мучившею его мыслью. Откровенность Галактиона подзадорила его. Он начал разговор издалека, с поповской помочи, когда с Ермилычем пил водку на покосе.
-- Как это он мне сказал про свой-то банк, значит, Ермилыч, меня точно осенило. А возьму, напримерно, я, да и открою ссудную кассу в Заполье, как ты полагаешь? Деньжонок у меня скоплено тысяч за десять, вот рухлядишку побоку, -- ну, близко к двадцати набежит. Есть другие мелкие народы, которые прячут деньжонки по подпольям... да. Одним словом, оборочусь.
-- Грязное дело, Флегонт Васильич. Бедноту да голь обирать.
-- Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
-- Нечистое дело, Флегонт Васильич.
-- Э, деньги одинаковы! Только бы нажить. Ведь много ли мне нужно, Галактион Михеич? Я да жена -- и всё тут. А без дела обидно сидеть, потому как чувствую призвание. А деньги будут, можно и на церковь пожертвовать и слепую богадельню устроить, мало ли что!
-- Что же, начинай.
-- Одобряешь, значит?
У Галактиона вдруг сделалось скучное лицо, и он нахмурился. Писарь понял, откуда нанесло тучу, и рассказал, что давеча болтала попадья с гостями.
-- Откуда только вызнают эти бабы! -- удивлялся писарь и, хлопнув Галактиона по плечу, прибавил: -- А ты не сумлевайся. Без стыда лица не износишь, как сказывали старинные люди, а перемелется -- мука будет.
-- Нечего сказать, хороша мука. Удивительное это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с женой жил -- все в черном теле состоял, а тут, как ошибочку сделал -- точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек... себе не рад с деньгами.
-- Силом женили -- с них и взыск.
-- Ничего я не знаю, а только сердце горит. Вот к отцу пойду, а сам волк волком. Уж до него тоже пали разные слухи, начнет выговаривать. Эх, пропадай все проподом!
Этот случайный разговор с писарем подействовал на Галактиона успокоивающим образом. Кажется, ничего особенного не было сказано, а как-то легче на душе. Именно в таком настроении он поехал на другой день утром к отцу. По дороге встретился Емельян.
-- А, здравствуй, Емельян! Ну, как поживаете?
-- Да ничего, -- заметил Емельян и замялся. -- Ты бы того, Галактион, повременил, а то у родителя этот старец сидит.
-- Ну, и пусть сидит... Авось не съедим друг друга.
Галактион как-то чутьем понял, что Емельян едет с мельницы украдом, чтобы повидаться с женой, и ему сделалось жаль брата. Вся у них семья какая-то такая, точно все прячутся друг от друга.
-- До свидания, -- проговорил Емельян, видимо вырвавшийся на минутку. -- Увидимся на мельнице.
-- Ладно, приезжай.
Галактион давно собирался к отцу, но все откладывал, а сегодня ехал совершенно спокойно. Чему быть, того не миновать.
Михей Зотыч лежал у себя в горнице на старой деревянной кровати, покрытой войлоком. Он сильно похудел, изменился, а главное -- точно весь выцвел. В лице не было ни кровинки. Даже нос заострился, и глаза казались больше.
-- А, вспомнил отца! -- заговорил он равнодушно, когда Галактион вошел.
-- Случайно узнал, папаша, что вы больны. Отчего вы мне ничего не написали? Я сейчас же приехал бы...
-- Что писать-то, милый сын? Какой я писатель? Вот смерть приходила... да. Собрался было совсем помирать, да, видно, еще отсрочка вышла. Ох, грехи наши тяжкие!
-- Прежде смерти никто не помрет, -- ответил из угла старец, которого Галактион сейчас только заметил. -- А касаемо грехов, это ты верно, Михей Зотыч. Пора мир-то бросать, а о душе тягчать.
Это был тот самый старец, который был у Галактиона с увещанием. Галактион сделал вид, что не узнал его.
-- Ох, пора! -- стонал Михей Зотыч, тяжело повертываясь на своем жестком ложе. -- Много грехов, старче... Вот как мышь в муку заберется, так и я в грехах.
-- Не за себя одного дашь ответ, -- отозвался сердито старец. -- Говорю: пора... Спохватишься, да как бы не опоздать. Мирское у тебя на уме.
Старец рассердился без всякой причины и вышел, хлопнув дверью. Михей Зотыч закрыл глаза и улыбнулся.
-- В скиты меня тащат, -- заговорил он, -- да... Оно пора бы, ежели бы... Зачем ты сюда-то приехал. Галактион?
-- На заводе был у Стабровского, папаша. По пути и сюда завернул.
-- Нанялся к Стабровскому в подрушные?
-- Нет, я так... У меня свое дело.
-- Хорошее дело, сыночек...
-- Какое уж есть... Не помирать же с голоду.
-- Отцу не хотел служить, а бесу служишь. Ну, да это твое дело... Сам не маленький и правую руку от левой отличишь.
Галактион замер, ожидая, что отец начнет выговаривать ему относительно жены, но Михей Зотыч закрыл глаза и опять улыбнулся.
-- Думал: помру, -- думал он вслух. -- Тяжело душеньке с грешным телом расставаться... Ох, тяжело! Ну, лежу и думаю: только ведь еще жить начал... Раньше-то в египетской работе состоял, а тут на себя... да...
С трудом облокотившись на подушку, старик прибавил другим голосом:
-- А я два места под мельницы арендовал, Галактион. Одно-то на Ключевой, пониже Ермилыча, а другое -- на притоке.
-- Для чего ж тебе еще две мельницы?
-- Ну уж это не твое дело.
-- Что же, я могу составить тебе планы и сметы, а выстроите и без меня. У меня своего дела по горло.
Старик посмотрел на сына прищуренными глазами, как делал, когда сердился, но сдержал себя и проговорил деловитым тоном:
-- Сами управимся, бог даст... а ты только плант наведи. Не следовало бы тебе по-настоящему так с отцом разговаривать, -- ну, да уж бог с тобой... Яйца умнее курицы по нынешним временам.
Галактион провел целый день у отца. Все время шел деловой разговор. Михей Зотыч не выдал себя ни одним словом, что знает что-нибудь про сына. Может быть, тут был свой расчет, может быть, нежелание вмешиваться в чужие семейные дела, но Галактиону отец показался немного тронутым человеком. Он помешался на своих мельницах и больше ничего знать не хотел.
Вечером Галактиона поймал Симон.
-- Братец, совсем вы забыли нас, -- жаловался он. -- А мы тут померли от скуки... Емельян-то уезжает по ночам в Суслон, а я все один. Хоть бы вы меня взяли к себе в Заполье, братец... Уж я бы как старался.
-- Погоди, вот сам сначала устроюсь... Тебе Харитина кланяется.
-- Станет она думать обо мне, братец! На всякий случай скажите поклончик, что, мол, есть такой несчастный молодой человек, который жисть свою готов за вас отдать. Так и скажите, братец.
-- Сладко уж очень, а я не умею так говорить, -- отшучивался Галактион.
Потом Галактион с неожиданною нежностью обнял брата и проговорил:
-- Симон, бойся проклятых баб. Всякое несчастье от них... да. Вот смотри на меня и казнись. У нас уж такая роковая семья... Счастья нет.