Старик опять закричал и затопал ногами, но в этот критический момент явилась на выручку Анфуса Гавриловна. Она вошла с опущенными глазами и старалась не смотреть на зятя.
-- Иди-ка ты, отец, к себе лучше, -- проговорила старушка с решительным видом, какого Галактион не ожидал. -- Я уж сама.
-- Что же, я и уйду, -- согласился Харитон Артемьич. -- Тошно мне глядеть-то на всех вас. Разорвал бы, кажется, всех. Наградил господь. Что я тебе по-настоящему-то должен сказать, Галактион? Какие-такие слова я должон выговаривать? Да я...
-- Ну, иди, иди, Харитон Артемьич.
-- И уйду. А ты, Фуса, не верь ему, ни единому слову не верь, потому нынешние-то зятья... тьфу!
Когда Харитон Артемьич вышел с террасы, наступила самая томительная пауза, показавшаяся Галактиону вечностью. Анфуса Гавриловна присела к столу и тихо заплакала. Это было самое худшее, что только можно было придумать. У Галактиона даже заныло под ложечкой и вылетели из головы все слова, какие он хотел сказать теще.
-- Вся надежда у меня только на тебя была, Галактион, -- заговорила Анфуса Гавриловна, не вытирая слез, -- да. А ты вот что придумал.
-- Меж мужем и женой один бог судья, мамаша, а вторая причина... Эх, да что тут говорить! Все равно не поймете. С добром я ехал домой, хотел жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
-- Сам же запустошил дом и сам же похваляешься. Нехорошо, Галактион, а за чужие-то слезы бог найдет. Пришел ты, а того не понимаешь, что я и разговаривать-то с тобой по-настоящему не могу. Я-то скажу правду, а ты со зла все на жену переведешь. Мудрено с зятьями-то разговаривать. Вот выдай свою дочь, тогда и узнаешь.
Галактион заходил по террасе, как раненый зверь. Потом он тряхнул волосами и проговорил:
-- Вот что, мамаша, кто старое помянет, тому глаз вон. Ничего больше не будет. У Симы я сам выпрошу прощенье, только вы ее не растравляйте. Не ее, а детей жалею. И вы меня простите. Так уж вышло.
V
Жена вернулась к Галактиону, но этим дело не поправилось. Супруги встретились затаенными врагами, прикованными на одну цепь. Серафима понимала одно, именно, что все это хуже того, если б муж бранил ее и даже бил. Побои и брань проходят и забываются, а у них было хуже. Галактион был чужим человеком в своем доме и говорил только при детях. С женой он не сказал двух слов, и это молчание убивало ее больше всего. Она даже боялась думать о том, что будет дальше, и чувствовала себя живым покойником. И раньше муж не любил ее по-настоящему, но жалел, и она чувствовала себя покойно. Сейчас Галактион сидел почти безвыходно дома и все работал в своей комнате над какими-то бумагами, которые приносил ему Штофф. Изредка он выезжал только по делам, чаще всего к Стабровскому.
Чужие люди не показывались у них в доме, точно избегали зачумленного места. Раз только зашел "сладкий братец" Прасковьи Ивановны и долго о чем-то беседовал с Галактионом. Разговор происходил приблизительно в такой форме:
-- Заехал я к вам, Галактион Михеич, по этой самой опеке, -- говорил Голяшкин, сладко жмуря глаза. -- Хотя вы и отверглись от нее, а между прочим, и мы не желаем тонуть одни-с. Тонуть, так вместе-с.
-- Ах, мне все равно! -- соглашался Галактион. -- Делайте, как знаете!
-- На манер Ильи Фирсыча Полуянова?
-- Опять-таки дело ваше.
-- Так-то оно так, а все-таки будто и неприятно, ежели, например, в острог. Прасковья Ивановна наказали вам сказать, что большие слухи ходят по городу. Конечно, зря народ болтает, а оно все-таки...
-- Послушайте, мне решительно все равно. Понимаете?
У Голяшкина была странная манера во время разговора придвигаться к собеседнику все ближе и ближе, что сейчас как-то особенно волновало Галактиона. Ему просто хотелось выгнать этого сладкого братца, и он с большим трудом удерживался. Они стояли друг против друга и смотрели прямо в глаза.
-- Как же я скажу Прасковье Ивановне? -- неожиданно спросил Голяшкин?
-- А так и скажите, что пропадай все.
-- Позвольте-с, как же это так-с? Прасковья Ивановна...
Галактион неожиданно вспылил, затопал ногами и крикнул:
-- Да что ты из меня жилы тянешь... Уходи, ежели хочешь быть цел! Так и своей Прасковье Ивановне скажи! Одним словом, убирайся ко всем чертям!
-- Так-с. Так вы вот как-с, -- бормотал Голяшкин, пятясь к двери. -- Да-с. Очень вежливо...
Галактион остановил его и, взяв за борт сюртука, проговорил задыхавшимся голосом:
-- Ну, чего ты боишься, сахар? Посмотри на себя в зеркало: рожа прямо на подсудимую скамью просится. Все там будем. Ну, теперь доволен?
-- Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно... да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит...
-- Вон, дурак!
Этот визит все-таки обеспокоил Галактиона. Дыму без огня не бывает. По городу благодаря полуяновскому делу ходили всевозможные слухи о разных других назревавших делах, а в том числе и о бубновской опеке. Как на беду, и всеведущий Штофф куда-то провалился. Впрочем, он скоро вернулся из какой-то таинственной поездки и приехал к Галактиону ночью, на огонек.
-- У тебя был Голяшкин? -- спрашивал немец без всяких предисловий.
-- Был.
-- Он сладкий дурак и больше ничего.
-- Знаю. Я ему это сам сказал. Все-таки знаешь...
-- Э, вздор!.. Так, зря болтают. Я тебе скажу всего одно слово: Мышников. Понял? У нас есть адвокат Мышников. У него, брат, все предусмотрено... да. Я нарочно заехал к тебе, чтобы предупредить, а то ведь как раз горячку будешь пороть.
Уходя, Штофф пришаркнул своею хромою ногой, подмигнул и проговорил:
-- А какая есть девчурка в Кунаре... пхе!..
-- Ну, брат, я этими делами не занимаюсь. Отваливай.
-- Да ты спятил с ума, братец?
-- Около того.
-- Ты глуп, несчастный!
-- Пусть.
Галактион действительно прервал всякие отношения с пьяной запольской компанией, сидел дома и бывал только по делу у Стабровского. Умный поляк долго приглядывался к молодому мельнику и кончил тем, что поверил в него. Стабровскому больше всего нравились в Галактионе его раскольничья сдержанность и простой, но здоровый русский ум.
-- Мне почему-то кажется, что мы будем большими друзьями, -- проговорил однажды Стабровский, пытливо глядя на Галактиона. -- Одним словом, вы будете нашим вполне.
-- Благодарю, Болеслав Брониславич, только оно как будто и не подходит: вы -- барин, а я -- мужик.
Стабровский только улыбнулся, взял Галактиона под руку и проговорил:
-- Идемте завтракать.
Это простое приглашение, как Галактион понял только впоследствии, являлось своего рода посвящением в орден наших. В официальные дни у Стабровского бывал целый город, а запросто бывали только самые близкие люди.
Завтрак был простой, но Галактиону показалось жуткой царившая здесь чопорность, и он как-то сразу возненавидел белобрысую англичанку, смотревшую на него, как на дикаря. "Этакая выдра!" -- думал Галактион, испытывая неловкое смущение, когда англичанка начинала смотреть на него своими рыбьими глазами. Зато Устенька так застенчиво и ласково улыбалась ему.
-- Это тоже ваша дочь? -- спросил Галактион.
-- Нет, это просто славяночка Устенька, дочь Тараса Семеныча. Она учится вместе с моей Дидей.
Маленькая полечка все время наблюдала гостя и, когда он делал что-нибудь против этикета, сдержанно улыбалась и вопросительно смотрела на гувернантку, точно на каланчу, которая могла каждую минуту выкинуть сигнал тревоги. Англичанка на этот немой вопрос поднимала свои сухие плечи и рыжие брови, а потом кивала головой с грацией фарфоровой куклы, что в переводе значило: мужик. Устенька отлично понимала этот немой язык и волновалась за каждую неловкость Галактиона: он гремел чайною ложечкой, не умел намазать масла на хлеб, решительно не знал, что делать с сандвичами. Когда Галактион начал есть рыбу ножом, англичанка величественно поднялась и павой выплыла из столовой. Дидя бросилась за ней, захватив рот рукой. Но отец приказал ей вернуться и сделал строгое лицо. Устенька сидела вся красная, опустив глаза. Она понимала, что Стабровский делается усиленно вежливым с гостем, чтобы тот не заметил устроенной англичанкой демонстрации. Он дошел до того, что даже сам начал есть рыбу с ножа. Это уже окончательно переломило терпение Диди, -- девочка расхохоталась неудержимым детским хохотом и убежала в детскую, где англичанка уже укладывала свои чемоданы.
-- Я попала куда-то к самоедам... -- объясняла мисс Дудль.
В столовой оставались только хозяин, гость и Устенька.
-- Славяночка, ты будешь угощать нас кофе, -- говорил Стабровский с какою-то особенною польскою ласковостью.
А Галактион сидел и не понимал, в чем дело, хотя смутно и догадывался, что проклятая англичанка уплыла неспроста. Хохот Диди тоже его смущал.
Вывел всех из неловкого положения доктор Кочетов, который явился с известием, что Бубнов умер сегодня ночью.
-- Самое лучшее, что он мог сделать, -- заметил Стабровский, делая брезгливое движение, -- да. Для чего такие люди живут на свете?
-- И все-таки жаль, -- думал вслух доктор. -- Раньше я говорил то же, а когда посмотрел на него мертвого... В последнее время он перестал совсем пить, хотя уж было поздно.
-- Тут была какая-то темная история. А впрочем, не наше дело. Разве может быть иначе, когда все удовольствие у этих дикарей только в том, чтоб напиться до свинства? Культурный человек никогда не дойдет до такого положения и не может дойти.
Известие о смерти несчастного Бубнова обрадовало Галактиона: эта смерть развязывала всем руки, и проклятое дело по опеке разрешалось само собой. У него точно гора свалилась с плеч.
-- Девочка, принесите мне коньячку, -- просил доктор Устеньку.
Он, по обыкновению, был с похмелья, что являлось для него нормальным состоянием. Устенька достала из буфета бутылку финьшампань и поставила ее на стол. Доктор залпом выпил две больших рюмки и сразу осовел.