Чурался Замараевых попрежнему один Харитон Артемьич. Зятя он не пускал к себе на глаза и говорил, что он только его срамит и что ему низко водить хлеб-соль с ростовщиками. Можно представить себе удивление бывшего суслонского писаря, когда через два года старик Малыгин заявился в контору самолично.
-- Пришел посмотреть на твою фабрику, -- грубо объяснял он. -- Любопытно, как вы тут публику обманываете... Признаться оказать, я всегда считал тебя дураком, а вышло так, что ты и нас поучишь... да. По нынешним-то временам не вдруг разберешь, кто дурак, кто умный.
-- Все это вы, тятенька, так говорите для морали, а мы вам завсегда рады... Уж так рады... Чайку бы вечерком откушать.
-- Ладно, ладно, не заговаривай зубов. В долг поверю... У меня из вашего брата, зятьев, целый иконостас.
Харитон Артемьич давно уже не пил ничего и сильно постарел, -- растолстел, обрюзг, поседел и как-то еще сильнее озлобился. В своем доме он являлся настоящею грозою.
Замараев, конечно, понимал, что грозный тятенька неспроста приходил к нему. Действительно, через неделю он явился к нему уже на квартиру, прямо к вечернему чаю.
-- Вот и пришел, -- говорил он, тяжело дыша. -- Да, пришел... И не сам пришел, а неволя привела... да.
Замараевы не знали, как им и принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже пожалел про себя, что тятенька ничего не пьет, а то он угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
-- Да вы не хлопочите: не за угощеньем я пришел, а по делу. Ты бы, Анна, тово, вышла, а мы тут покалякаем.
-- Пойдемте, тятенька, в кабинет.
-- В кабинет? Ах ты, подкопенная мышь!.. Х-ха!.. Тоже и слово знает.
Усевшись в кресло в кабинете, Харитон Артемьич вытер лицо бумажным платком и проговорил:
-- Подлецы все -- вот что я тебе скажу, милый зятюшка. Вот ты меня и чаем угощаешь, и суетишься, наговариваешь: "тятенька! тятенька!" -- а черт тебя знает, какие у тебя узоры в башке... да.
-- Помилуйте, тятенька, да я... провалиться на этом самом месте.
-- Не перешибай. Не люблю... Говорю тебе русским языком: все подлецы. И первые подлецы -- мои зятья... Молчи, молчи! Пашка Булыгин десятый год грозится меня удавить, немец Штофф продаст, Полуянов арестант, Галактион сам продался, этот греческий учителишка тоже оборотень какой-то... Никому не верю! Понимаешь?
-- В лучшем виде все могу понять-с, тятенька.
-- Не перешибай, сказано тебе! -- крикнул старик и даже стукнул кулаком по письменному столу. -- Забыл, с кем разговариваешь-то? Все подлецы... Мы были хороши, когда обманывали слепую орду кунарскими деньгами, а нашлись почище нас. Вот как обувают -- одна нога в сапоге, а на другой уж лапоть. Теперь возьми хоть мою стеариновую фабрику... Ведь это прямо петля на шею! Травим-травим деньжищ, а конца краю нет, точно в яму какую. Прорва... Я больше ста тыщ законопатил в нее, Шахма близко двухсот, Ечкин векселей на столько же выдавал... Понял?
-- Агромадное дело-с, тятенька...
-- Дурак! Кто тебя спрашивает?
Старик даже вскочил и затрясся от злости, а потом бессильно опустился на кресло и как-то захрипел.
-- Спьяну я тогда всунулся в это самое дело... Некрещеный жид обошел. Ну, да уж дело сделано, а снявши голову, по волосам не тужат... Главное, что подлецы все! Шахма уж прижал уши и больше денег не дает, кыргыцкая образина, у Ечкина, окромя векселей, одни перстеньки да жилетки -- значит, должон я вывозить... Фабрика-то готова, и стеариновые свечи мы делаем, а тут из Казани нас вот как зачали поджимать своею казанскою свечой. Дело-то на конкуренцию пошло, а барыши потом. Ежели я не дам денег -- конец тому делу. Жаль бросать... Понимаешь, затравка-то какая сделана: сто тысяч не баран начихал... да. То есть, как я увижу сейчас эту самую стеариновую свечу, так меня даже мутить начинает. Дурака я свалял такого, что и не перелезешь. Прямо тебе говорю: дурак старый дурак... По-настоящему-то как бы следовало сделать: повесить замочек на всю эту музыку -- и конец тому делу, да лиха беда, что я не один -- компаньоны не дозволят.
Старик показал рукой, как он запер бы на замок проклятую фабрику и как его связали по рукам и по ногам компаньоны.
-- Да, так вот какое дело, зятюшка... Нужно мне одну штуку удумать, а посоветоваться не с кем. Думал-думал, нет, никому не верю... Продадут... А ты тоже продашь?
-- Тятенька, да вот я сейчас образ со стены сниму.
-- Ну, ну, ладно... Притвори-ка дверь-то. Ладно... Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу... Понимаешь? Деньжонки у меня есть... ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать -- у самого ничего не останется. Жаль... Тоже наживал... да. Я и хочу так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
-- Даже весьма просто: вы переводите весь капитал на маменьку, а она вам пишет духовную -- так и так, отказываю все по своей смерти мужу в вечное и потомственное владение и собственность нерушимо. Дом-то ведь на маменьку, -- ну, так заодно и капитал пойдет.
-- А ошибки не выйдет?
-- Какая же тут ошибка? Жена ваша и капитал, значит, ваш, то есть тот, который вы положите на ее имя. Я могу вам и духовную составить... В лучшем виде все устроим. А там векселей выдавайте, сколько хотите. Это уж известная музыка, тятенька.
-- Вот, вот... Люблю умственный разговор. Я то же думал, а только законов-то не знаю и посоветоваться ни с кем нельзя, -- продадут. По нынешним временам своих боишься больше чужих... да.
-- Уж не сумлевайтесь, тятенька.
-- Хорошо, я подумаю. А ты держи язык за зубами и даже жене -- ни-ни.
-- Помилуйте, как же можно, тятенька? Совсем даже не женское это дело.
Когда старик ушел, Замараев долго не мог успокоиться. Он даже закрывал глаза, высчитывая вперед разные возможности. Что же, деньги сами в руки идут... Горденек тятенька, -- ну, за свою гордость и поплатится. Замараеву даже сделалось страшно, -- очень уж легко деньги давались.
Через неделю старик опять явился. Проект духовной уже был готов.
-- Главное, чтобы никто не знал, -- упрашивал Харитон Артемьич.
-- Будьте спокойны, комар носу не подточит.
Из предосторожности Харитон Артемьич сначала заставил жену подписать духовную, а потом уже внес сто тысяч на ее имя в Коммерческий Запольский банк.
-- Так-то будет вернее, -- говорил он, еще раз прочитывая составленную Замараевым духовную. -- Вот что, Флегонт, как я теперь буду благодарить тебя?
-- Помилуйте, тятенька, да я для вас из собственной кожи завсегда готов выскочить, а не то чтобы подобные сущие пустяки.
-- Хорошо, хорошо. Помру, так вам же все достанется. Не для себя хлопочу.
Устроив эту операцию, Харитон Артемьич совершенно успокоился и сразу повеселел. Что же, другие живут, и мы будем жить.
В малыгинском доме было много перемен, начиная с остепенившегося хозяина и кончая принятым в дом последним зятем. Харитон Артемьич больше не ездил в степь и всецело посвятил себя новой фабрике и радостям семейной жизни. Последнему Анфуса Гавриловна, пожалуй, была даже и не рада, потому что очень уж "сам" строжил всех и неистово ругался с утра до ночи. От него все домашние теперь сторонились, по возможности избегая встреч. Даже бойкая Харитина, и та появлялась только, когда отца не было дома. Исключение представлял новый зять. Сначала Харитон Артемьич относился к нему, как к дурачку, навеличивая "грецкой губой" и выкидывая разные грубые шутки. Харченко сам за словом в карман не лазил и в свою очередь вышучивал тестя с хохлацким юмором. Иногда эти словесные ратоборства принимали опасную форму, и вступалась уже Анфуса Гавриловна.
-- Да будет вам, петухи галанские... Еще подеретесь. Поговорили, и довольно.
В течение целого года старушка присматривалась к последнему зятю, подыскивая какой-нибудь недостаток, и решительно ничего не могла найти. Главное -- неизвестный совсем человек и потом с хохлацкой стороны. Иногда старушке приходили совсем нелепые мысли: а вдруг он двоеженец? Был один такой случай в Заполье, -- простой бондарь и вдруг оказался двоеженцем. Анфуса Гавриловна точно боялась полюбить последнего зятя, как любила раньше других зятьев. Очень уж горько ей доставались они. Старушка вообще заметно опускалась и постепенно впадала в старческое детство. Боевой период, когда она маялась с мужем, детьми и зятьями, миновал, и она начинала чувствовать, что как будто уж и не нужна даже в своем дому, а в том роде, как гостья. Часто, сидя за обедом, когда "самого" не было, Анфуса Гавриловна долго и внимательно рассматривала зятя, качала головой и говорила:
-- И отколь ты взялся только, Иван Федорыч?.. Вот уж воистину, что от своей судьбы не уйти. Гляжу я на вас и думаю, точно я гостья... Право!
Старушка любила пожаловаться новому зятю на его предшественников, а он так хорошо умел слушать ее старческую болтовню. Да и вообще аккуратный человек, как его ни поверни. Анфусе Гавриловне иногда делалось смешно над Агнией, как она ухаживала за мужем, -- так в глаза и смотрит. Насиделась в девках-то, так оно и любопытно с своим собственным мужем пожить.
Впрочем, у Харченки была одна привычка, которая не нравилась теще: все-то ему нужно было знать, и везде он совал нос, особенно по части городских дел. И то не так и это не так, -- всех засудит и научит.
-- Больно ты прыток до чужих дел, как я погляжу, Иван Федорыч, -- заметила ему старушка. -- И все у тебя неладно.
-- Нельзя, мамаша. Я человек общественный...
III
Харитина жила попрежнему у Галактиона, нигде не бывала и вела себя очень скромно, как настоящая вдова. Она как-то вся притихла, сделалась серьезной и много занималась хозяйством. За сестрой она ухаживала, как мать, и всячески старалась ее вылечить от запоя. Серафима продолжала упорствовать и ни за что не хотела сознаться в своей болезни. Галактион знал все, но не подавал виду, а только стал вести все хозяйственные дела с Харитиной, -- она получала деньги, производила все расчеты и вела весь дом. Она же наблюдала и детей, которые быстро росли и требовали ухода.