-- Сморчок какой-то, -- резюмировала Дидя свое впечатление, познакомившись с Харченкой. -- Я удивляюсь пристрастию папы к разным монстрам.
Устенька бывала у Стабровских довольно часто, хотя и с перерывами. Но стоило ей не быть с неделю, как старик встречал ее ворчаньем и выговорами. Он вообще заметно старился, делался требовательнее и брюзжал, как настоящий старик. Устеньку забавляло, как он ревновал ее ко всем и требовал самого подробного отчета в поведении, точно отец. С другой стороны, это упорное внимание трогало и подкупало ее. Она так любила Стабровского, когда он был у себя дома. В нем было столько какой-то неудовлетворенной жажды деятельности, особенной теплоты и еще более особенной польской культурности. Никто так не умел взвесить и оценить во всех мельчайших подробностях всякое новое явление, как Стабровский. В земской деятельности он хотел точно искупить самого себя и отдавался ей с жаром молодого человека.
-- Ах, как я завидую вам, молодым людям! -- повторял он с какою-то тоской. -- Ведь перед вами целая жизнь впереди. Жаль подумать, в какое время нам пришлось прожить свою молодость. Я тебе как-нибудь расскажу, Устенька. Да, тяжелое было время. Когда говорят о недостатках и недочетах настоящего, я всегда вспоминаю это далекое прошлое, бесправное, несправедливое и темное. Ведь теперь каждая земская школа является уже светлым лучом, знамением времени, залогом будущего... Впереди -- грамотная Россия, свободный труд, нарастающая культура!
Насколько сам Стабровский всем интересовался и всем увлекался, настолько Дидя оставалась безучастной и равнодушной ко всему. Отец утешал себя тем, что все это результат ее болезненного состояния, и не хотел и не мог видеть действительности. Дидя была представителем вырождавшейся семьи и не понимала отца. Она могла по целым месяцам ничего не делать, и ее интересы не выходили за черту собственного дома.
Когда приходила Устенька, Стабровский непременно заводил речь о земстве, о школах и разных общественных делах, и Устенька понимала, что он старается втянуть Дидю в круг этих интересов. Дидя слушала из вежливости некоторое время, а потом старалась улизнуть из комнаты под первым предлогом. Старик провожал ее печальными глазами и грустно качал головой.
Раз, среди самого серьезного разговора, Устенька неожиданно спросила старика:
-- Скажите, Болеслав Брониславич, вы очень не любите Галактиона Михеича?
-- Да, не люблю.
-- Не будет с моей стороны нескромным вопросом, если спрошу: за что?
-- Причин достаточно, а главная -- та, что из него вышло совсем не то, что я предполагал. Впрочем, это часто случается, что мы в людях не любим именно свои собственные ошибки. А почему тебя это интересует?
-- Да так... Он нынче бывает у отца, и я возмущалась, что отец его принимает.
-- Ах, это совсем другое дело! Мы, старики, в силу вещей, относимся к людям снисходительнее, хотя и ворчим. Молодость нетерпима, а за старостью стоит громадный опыт, который говорит, что на земле совершенства нет и что все относительно. У стариков, если хочешь, своя логика.
Устенька не без ловкости перевела разговор на другую тему, потому что Стабровскому, видимо, было неприятно говорить о Галактионе. Ему показалось в свою очередь, что девушка чего-то не договаривает. Это еще был первый случай недомолвки. Стабровский продумал всю сцену и пришел к заключению, что Устенька пришла специально для этого вопроса. Что же, это ее дело. Когда девушка уходила, Стабровский с особенной нежностью простился с ней и два раз поцеловал ее в голову.
-- Умница ты моя... -- повторял он взволнованно.
Раз, когда Устенька была одна, неожиданно заявился Галактион. Она встретила его довольно сурово, но он, кажется, совсем был нерасположен что-нибудь замечать.
-- Папы нет дома.
-- Нет? А я его подожду.
-- Как хотите.
Он говорил таким тоном, каким говорят с прислугой. Устенька обиделась и вышла из комнаты. Пусть сидит один, невежа! Галактион действительно сидел у стола и ничего не хотел замечать. Устенька два раза посмотрела на него в щель двери и совсем рассердилась. В самом деле, это нахальство -- явиться в дом, сесть и не обращать ни на кого внимания. Устенька волновалась. Ее раздражение достигло высшей степени, когда она услышала, что Галактион сидит и смеется. Нет, это уж слишком... Она вышла к Галактиону и увидела, что он сидит с последним номером "Запольского курьера" и хохочет.
-- Может быть, вам что-нибудь нужно передать папе?
-- Ах, это вы, барышня! -- удивился Галактион, продолжая смеяться.
-- Чему вы смеетесь?
-- Да очень уж смешно в газете пишут.
-- Ничего смешного нет.
-- Да вы не читали... Вот посмотрите -- целая статья: "Наши партии". Начинается так: "В нашем Заполье городское общество делится на две партии: старонавозная и новонавозная". Ведь это смешно? Пишет доктор Кочетов, потому что дума не согласилась с его докладом о необходимых санитарных мерах. Очень смешные слова доктор придумал.
-- А по-моему, так это просто неприличные слова... Вероятно, и доктор придумал их в ненормальном состоянии.
-- Ничего вы не понимаете, барышня, -- довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. -- Да, не понимаете... Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем... по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать ничего не хотим... да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
-- Кто же вам велит так жить?
-- Кто велит?.. Вот видите, барышня, как я с вами буду разговаривать... Если вам сказать все прямо, так вы, пожалуй, и обидитесь.
-- Можно все говорить, если серьезно.
-- Да? Так... Хорошо. Прежде всего все мы звери. Вы скажете: "Ах, это мужчины звери, а женщины бедные" и прочее. Так? Хорошо? Отчего же теперь постоянно такая вещь выходит: вот я вдовец, у меня дети, я женюсь на хорошей девушке, а эта хорошая девушка и начинает изживать со свету моих детей?.. Одним словом, мачеха. Ведь таких случаев сколько угодно-с... да. Значит, у мужчины одно зверство, а у женщины другое, а вместе нам одно название: звери. Конечно, есть такие особенные хорошие люди, да лиха беда, что их очень уж мало... Вот переберите-ка свои поступки и обдумайте... да. Так-то вот я часто про себя думаю... Думаешь-думаешь -- и даже страшно сделается. Да разве это я? да разве я такой?.. Если бы про другого рассказали это, так не поверил бы... да.
-- И я не верю.
-- Кому?
-- Вам... Да, не верю. Вы -- нехороший человек... Вам этого никто не смеет сказать, а я скажу, чтобы вы и сами знали. Ведь каждый человек умеет очень хорошо оправдывать только самого себя.
Девушка раскраснелась и откровенно высказала все, что сама знала про Галактиона, кончая несчастным положением Харитины. Это был целый обвинительный акт, и Галактион совсем смутился. Что другие говорили про него -- это он знал давно, а тут говорит девушка, которую он знал ребенком и которая не должна была даже понимать многого.
-- Да, да, да... -- азартно повторяла Устенька, точно Галактион с ней спорил. -- И я удивляюсь, как вы решаетесь приходить к нам в дом. Папа такой добрый, такой доверчивый... да. Я ему говорила то же самое, что сейчас говорю вам в глаза.
Галактион поднялся бледный, страшный, что-то хотел ответить, но только махнул рукой и, не простившись, пошел к двери. Устенька стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного гостя и на дочь и не знал, что подумать.
-- Галактион Михеич, куда же ты бежишь?
Галактион обернулся и, показывая на Устеньку, проговорил всего одно слово:
-- Она права.
У Луковникова произошло довольно неприятное объяснение с дочерью:
-- Устенька, так нельзя. Наконец, какое ты имела право оскорблять человека в своем доме?
-- А если я не могу, папа?.. Ведь вы все молчите, а я взяла и сказала. Я ему все сказала.
-- И он тоже все сказал... Ведь хороший бы человек из него мог быть, если бы такая голова к месту пришлась.
По своему характеру Луковников не мог никого обидеть, и поведение Устеньки его серьезно огорчило. В кого она такая уродилась? Права-то она права, да только все-таки не следовало свою правоту показывать этаким манером. И притом девушка -- она и понимать-то не должна Харитининых дел. Старик почти не спал всю ночь и за утренним чаем еще раз заметил:
-- А я все-таки не согласен с тобой, Устенька. И правде бывает не место. Какие мы с тобой судьи? Ты думаешь, он сам хуже нашего понимает, где хорошо и где нехорошо?
Устенька выслушала все и ничего не ответила. Тарас Семеныч только пожал плечами и по пути в свою думу заехал к Стабровскому. Он очень волновался, рассказывая все подробности дела.
-- Ах, милая, милая! -- восхищался Стабровский. -- Господи, если б у меня была такая дочь! Ведь это молодое, чистое золото, Тарас Семеныч... Да я сейчас же поеду к ней и расцелую ее. Бедняжка, наверное, теперь волнуется.
-- Нет, этого вы, пожалуйста, не делайте, Болеслав Брониславич. Пусть уж лучше она одна про себя раздумается.
IX
Галактион приходил к Луковникову с специальною целью поблагодарить старика за хороший совет относительно Мышникова. Все устроилось в какой-нибудь один час наилучшим образом, и многолетняя затаенная вражда закончилась дружбой. Галактион шел к Мышникову с тяжелым сердцем и не ожидал от этого похода ничего хорошего, а вышло все наоборот. Сначала Мышников отнесся к нему недоверчиво и с обычною грубоватостью, а потом, когда Галактион откровенно объяснил свое критическое положение, как-то сразу отмяк.
-- Что же вы мне раньше ничего не сказали? -- заметил Мышников с укором делового человека. -- Без Стабровского можно обойтись, и даже очень.
-- Да ведь вы, Павел Степаныч, знали положение дела. Что тут было говорить? Потом мне казалось, что вы относитесь ко мне...