-- В огонь их надо было бросить! -- жалели в оставшейся у ворот толпе. -- Видишь, подожгли город, а сами бежать!
Магнату пришлось выбраться из города пешком. Извозчиков не было, и за лошадь с экипажем сейчас не взяли бы горы золота. Важно было уже выбраться из линии огня, а куда -- все равно. Когда Стабровские уже были за чертой города, произошла встреча с бежавшими в город Галактионом, Мышниковым и Штоффом. Произошел горячий обмен новостей. Пани Стабровская, истощившая последний запас сил, заявила, что дальше не может идти.
-- Спасайтесь вы на пароход, а я умру здесь, -- спокойно советовала она. -- Мне все равно не дойти.
-- Я сейчас достану лошадь, -- вызвался Галактион. -- Подождите меня.
Мышников и Штофф задыхались от усталости.
-- Тебе я не советую идти в город, -- говорил Стабровский едва бежавшему Штоффу. -- Народ потерял голову... Как раз и в огонь бросят.
Галактион сдержал слово и через полчаса вернулся в простой крестьянской телеге. Это было уже величайшее счастье. Пани Стабровскую, Дидю и мисс Дудль усадили кое-как, а Стабровский поместился на облучке кучером. Галактион указал, по какому направлению им ехать к пароходу. Через час телега подъезжала уже к Ключевой, с парохода подавали лодку.
-- Хорошо то, что хорошо кончается, -- заметил Стабровский, соображая все обстоятельства дела.
Пароходные дамы встретили гостей с распростертыми объятиям": они сгорали от нетерпения узнать последние новости.
Когда банковские дельцы вошли в город, все уже было кончено. О каком-нибудь спасении не могло быть и речи. В центральных улицах сосредоточивалось теперь главное пекло. Горели каменные дома.
-- Вот это так кусочек хлеба с маслом! -- ворчал Мышников, задыхаясь от далекой ходьбы. -- Положим, у меня все имущество застраховано.
-- И у меня тоже, -- отозвался Штофф. -- Интересно, выдержат ли наши патентованные несгораемые шкафы в банке... Меня это всего больше занимает. Ведь все равно когда-нибудь мы должны были сгореть.
Это хладнокровие возмутило даже Мышникова. Кстати, патентованные несгораемые шкафы не выдержали опыта, и в них все сгорело. Зато Вахрушка спас свои капиталы и какую-то дрянь, спрятав все в печке. Это, кажется, был единственный поучительный результат всего запольского пожара, и находчивость банковского швейцара долго служила темой для разговоров.
Единственный человек, который не тревожился, ничего не спасал и ничего не боялся, это был доктор Кочетов. Когда к нему в кабинет вбежала горничная с известием о пожаре, он даже не шевельнулся на своем диване, а только махнул рукой. Пожар? Что такое пожар? Он, Кочетов, уже давно сжигал самого себя на медленном огне... За последние дни галлюцинации приняли обостренную форму, и он все время страшно мучился, переживая свои превращения в Бубнова. Боже, как это было и тяжело, и страшно, и безвыходно!.. Пожар? Что такое пожар? У него уже давно разливался этот пожар в крови и в мозгу: это действительно страшно, потому что от такого пожара никуда не убежишь. И потом, как мог убежать Кочетов, когда на дороге мог превратиться в Бубнова?
-- Доктор, уходите! -- умоляли его прибежавшие из магазина приказчики.
-- Хорошо, хорошо. Не беспокойтесь.
И горничная и приказчики не заметили, что с ними говорил не доктор Кочетов, а пьяница Бубнов. Доктор Кочетов мог только смеяться над этою мистификацией. Впрочем, о нем скоро забыли. Он стоял у открытого окна и любовался пожаром. Ведь это очень красиво, когда такая масса огня... Огонь -- очищающее начало. Вон уже загораются соседние дома... Тоже очень не дурно. Становилось жарко. В окна врывалась струя едкого дыма, а доктор все стоял, любовался и дико хохотал, когда пламя охватило его собственный дом. Он хохотал потому, что теперь для него сделалось все совершенно ясно. Да, именно ясно, ясно как день... Стоя у окна, он несколько раз превращался в Бубнова, и этот Бубнов ужасно трусил, трусил до смешного, -- Бубнову со страху хотелось бежать, выпрыгнуть в окно, молить о помощи.
-- Ага, наконец-то ты мне попался, голубчик! -- злорадствовал доктор, потирая руки. -- Я тебя живого сожгу... Ха-ха!
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, -- из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
-- Извините, господа, а я не могу его выпустить.
Потом ему пришла уже совсем смешная мысль. Он расхохотался до слез. Эти люди, которые бегают под окном по улице и стучат во все двери, чтобы выпустить Бубнова, не знают, что стоило им крикнуть всего одну фразу: "Прасковья Ивановна требует!" -- и Бубнов бы вылетел. О, она все может!.. да!
-- Ага, голубчик, попался! -- хохотал доктор, продолжая раскланиваться с публикой. -- Я очень рад с тобой покончить... Ты ведь мне, говоря правду, порядочно надоел.
Сумасшедший сгорел живым.
ЭПИЛОГ
I
Скитские старцы ехали уже второй день. Сани были устроены для езды в лес, некованные, без отводов, узкие и на высоких копыльях. Когда выехали на настоящую твердую дорогу, по которой заводские углепоставщики возили из куреней на заводы уголь, эти лесные сани начали катиться, как по маслу, и несколько раз перевертывались. Сконфуженная лошадь останавливалась и точно с укором смотрела на валявшихся по дороге седоков.
-- Эх, Анфим, не умеешь ты править!
-- А ты сам попробуй, Михей Зотыч, родимый мой.
-- И попробую... Ты, значит, садись в самый зад, а я на облучок. Ну, вот так...
-- Стой!.. Вывалишь!.. Держи правее!..
Сани раскатывались, и крушение повторялось. Скитские старцы даже повздорили из-за этого обстоятельства и напрасно менялись местами, показывая свое искусство.
Дело дошло чуть не до драки, когда в одном ложке при спуске с горы сани перевернулись на всем раскате вверх полозьями, так что сидевший назади Михей Зотыч редькой улетел прямо в снег, а правивший лошадью Анфим протащился, запутавшись в вожжах, сажен пять на собственном чреве.
-- Ведь я тебе говорил: держи право! -- кричал озлобившийся Михей Зотыч, с трудом вылезая из снега.
-- Ну, говорил?.. Я и держу, а сани влево и отнесло...
-- Держу, держу! -- передразнил его Михей Зотыч. -- Худая ты баба, вот что... Тебе кануны по упокойникам говорить, а не на конях ездить.
-- И ты хорош, заводский варнак! -- вскипел Анфим. -- Сколько разов-то вывалил сам? Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала... Сам ты баба!..
-- Нет, ты... Я говорю: держи право! А ты...
Скитники стояли посреди дороги, размахивая руками, старались перекричать друг друга и совсем не заметили, как с горки спустились пустые угольные коробья, из которых выглядывали черные от угольной пыли лица углевозов.
-- Запали его в уху, дедко! -- крикнула одна черная рожа.
-- Ну, вали, другой, дедко!.. Эк, орут, точно черти над кашей!
Первым опомнился Анфим и даже испугался, когда, наконец, заметил черные рожи углевозов, -- настоящий чертов поезд. Он сердито отплюнулся, а потом перекрестился.
-- Ох, наваждение, Михей Зотыч! -- виновато бормотал он. -- Прости, родимый, на скором слове...
-- Бог тебя простит... А только ты все-таки вправо должен был держать... да.
Старики уселись и поехали. Михей Зотыч продолжал ворчать, а старец Анфим только встряхивал головой и вздыхал. Когда поезд углевозов скрылся из виду, он остановил лошадь, слез с облучка, подошел к Михею Зотычу, наклонился к его уху и шепотом заговорил:
-- И что я тебе скажу, родимый мой...
-- Ну, что? -- тоже шепотом спрашивал Михей Зотыч, озираясь по сторонам.
-- А ты не заметил ничего, родимый мой? Мы-то тут споримся, да перекоряемся, да худые слова выговариваем, а он нас толкает да толкает... Я-то это давно примечаю, а как он швырнул тебя в снег... А тут и сам объявился в прескверном образе... Ты думаешь, это углевозы ехали? Это он ехал с своим сонмом, да еще посмеялся над нами... Любо ему, как скитники вздорят.
Для Михея Зотыча все сделалось ясно. Он тоже вылез из саней и бухнул в ноги Анфиму.
-- Прости, отче, на скором слове...
-- Бог тебя простит, Михей Зотыч...
Оглядевшись, Анфим подмигнул и проговорил опять шепотом:
-- Пусть он теперь поликует, всескверный льстец... То-то давеча я замечаю, что держу вправо, а сани относит влево. А это он своей мерзкой лапой уцепит и тащит...
-- А я слышал, как он когтем царапал, -- шепотом же сообщал Михей Зотыч, -- в том роде, как пес в двери скребется...
-- Вот, вот... Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох, горе душам нашим!.. Покуда лесом ехали, по снегу, так он не смел коснуться, а как выехали на дорогу, и начал приставать... Он теперь везде по дорогам шляется, -- самое любезное для него дело.
Дальше скитники ехали молча и только переглядывались и шептали молитвы, когда на раскатах разносило некованные сани. Они еще вывалились раз пять, но ничего не говорили, а только опасливо озирались по сторонам. В одном месте Анфим больно зашиб руку и только улыбнулся. Ох, не любит антихрист, когда обличают его лестные кознования. Вон как ударил, и прямо по руке, которая творит крестное знамение. На, чувствуй, старец Анфим!
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда начало стемняться. Время было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба стояла на самом краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту не пожалел он, -- вон как упарил, точно с возом, милая, шла.
-- Знамения въявь творятся, -- шепотом сообщил Анфим своему спутнику, когда вошел в избу. -- Я лошадь-то рогожкой прикрываю, а она, милая, вся трясется со страху... Тоже чувствует, хоша объяснить и не может по своей бессловесности. Ох, искушение, Михей Зотыч!..
-- А ты не малодушествуй... Не то еще увидим. Власть первого зверя царит, имя же ему шестьсот и шестьдесят и шесть... Не одною лошадью он теперь трясет, а всеми потряхивает, как вениками. Стенания и вопль мног в боголюбивых народах, ибо и земля затворилась за наши грехи.