Около домика лесничего, ютившегося между сосен на маленькой квадратной площадке, нас встретили со звонким, певучим лаем две маленькие собаки желто-огненного цвета, неизвестной мне породы, гибкие, как угри, и лоснящиеся. Узнав Урбенина, они весело замахали хвостами и побежали к нему, из чего можно было заключить, что управляющий часто посещал домик лесничего. Тут же около домика встретил нас какой-то парень без сапог и без шапки, с крупными веснушками на удивленном лице. Минуту он глядел на нас молча, выпучив глаза, потом же, узнав, вероятно, графа, ахнул и опрометью побежал в домик.
-- Я знаю, зачем он побежал, -- засмеялся граф. -- Я его помню... Это Митька.
Граф не обознался. Меньше чем через минуту Митька вышел из домика, неся на подносе рюмку водки и полстакана воды.
-- На доброе здоровье, ваше сиятельство! -- сказал он, поднося и улыбаясь во все свое глупое, удивленное лицо.
Граф выпил водку, "закусил" водой, но на этот раз не поморщился. В ста шагах от домика стояла чугунная скамья, такая же старая, как и сосны. Мы сели на нее и занялись созерцанием майского вечера во всей его тихой красоте... Над нашими головами с карканьем летали испуганные вороны, с разных сторон доносилось соловьиное пение; это только и нарушало всеобщую тишину.
Граф не умеет молчать даже в тихий весенний вечер, когда человеческий голос менее всего приятен.
-- Я не знаю, останешься ли ты доволен? -- обратился он ко мне. -- Я заказал к ужину уху из ершей и дичь. К водке будет холодная осетрина и поросенок с хреном.
Словно рассердясь на эту прозу, поэтические сосны вдруг зашевелили своими верхушками, и по лесу пронесся тихий ропот. Свежий ветерок пробежал по просеке и поиграл травой.
-- Будет вам! -- крикнул Урбенин собачонкам огненного цвета, мешавшим ему своими ласками закурить папиросу. -- А мне сдается, что сегодня будет дождь. По воздуху чувствую. Сегодня была такая ужасная жара, что не нужно быть ученым профессором, чтобы предсказать дождь. Для хлеба будет хорошо.
"А на что тебе хлеб, -- подумал я, -- если его граф пропьет? Незачем дождю и трудиться".
По лесу еще раз пробежал ветерок, но на этот раз более резкий. Сосны и трава зароптали громче.
-- Пойдемте домой.
Мы встали и лениво поплелись назад, к домику.
-- Лучше быть этой белокурой Оленькой, -- обратился я к Урбенину, -- и жить здесь со зверями, чем судебным следователем и жить с людьми... Покойнее. Не правда ли, Петр Егорыч?
-- Чем ни быть, лишь бы на душе было покойно, Сергей Петрович.
-- А у этой хорошенькой Оленьки покойно на душе?
-- Одному только богу ведома чужая душа, но мне кажется, что ей не из чего беспокоиться. Горя не много, грехов -- как у малолетка... Это очень хорошая девушка! Но вот, наконец, и небо про дождь заговорило...
Послышался грохот не то далекого экипажа, не то игры в кегли... Прогремел где-то вдали за лесом гром... Митька, все время следивший за нами, вздрогнул и быстро закрестился...
-- Гроза! -- встрепенулся граф. -- Вот сюрприз! Этак нас дорогой дождь захватит... И темно как стало! Говорил: воротимся! Так нет, дальше пошел...
-- Мы в домике грозу переждем, -- предложил я.
-- Зачем же в домике? -- заговорил Урбенин, как-то странно мигая глазами. -- Дождь будет идти всю ночь, так и вы всю ночь в домике просидите? А вы не извольте беспокоиться... Идите себе, а Митька побежит вперед, экипаж вам навстречу вышлет.
-- Ничего, авось и не всю ночь дождь будет хлестать... Грозовые тучи обыкновенно скоро проходят... Кстати же я незнаком еще с новым лесничим, и хотелось бы с этой Оленькой поболтать... узнать, что за птичка...
-- Я не прочь! -- согласился граф.
-- Но как вы туда пойдете, ежели... ежели там того... но прибрано? -- залепетал встревоженно Урбенин. -- Просидеть там в духоте, ваше сиятельство, в то время, когда дома быть можно... Не понимаю, что за удовольствие!.. А знакомиться с лесничим, ежели он болен...
Очевидно было, что управляющему сильно не хотелось, чтобы мы вошли в домик лесничего. Он даже растопырил руки, точно желая загородить нам дорогу... Я понял по его лицу, что у него были причины не впускать нас. Уважаю я чужие причины и тайны, но на этот раз меня сильно подстрекнуло любопытство. Я настоял, и мы вошли в домик.
-- В зал пожалуйте! -- не сказал, а как-то особенно икнул, захлебываясь от радости, босой Митька...
Представьте вы себе самый маленький в мире зал с некрашеными деревянными стенами. Стены увешаны олеографиями "Нивы", фотографиями в раковинных, или, как они у нас называются, ракушковых рамочках и аттестатами... Один аттестат -- благодарность какого-то барона за долголетнюю службу, остальные -- лошадиные... Кое-где по стенам вьется плющ... В углу перед маленьким образом тихо теплится и слабо отражается в серебряной оправе синий огонек. У стен жмутся стулья, по-видимому, недавно купленные... Куплено много лишних, но и их поставили: девать некуда... Тут же теснятся кресла с диваном в белоснежных чехлах с оборками и кружевами и круглый лакированный стол. На диване дремлет ручной заяц... Уютно, чистенько и тепло... На всем заметно присутствие женщины. Даже этажерочка с книгами глядит как-то невинно, по-женски, словно ей так и хочется сказать, что на ней нет ничего, кроме слабеньких романов и смирных стихов... Прелесть таких уютных, теплых комнаток чувствуется не так весною, как осенью, когда ищешь приюта от холода, сырости...
Митька с шумом, сопя, дуя и громко чиркая спичками, зажег две свечи и осторожно, как молоко, поставил их на стол. Мы сели на кресла, переглянулись и засмеялись...
-- Николай Ефимыч больной лежит, -- пояснил отсутствие хозяев Урбенин, -- а Ольга Николаевна, должно быть, моих детей пошла провожать...
-- Митька, двери заперты? -- услышали мы слабый тенор из соседней комнаты.
-- Заперты-с, Николай Ефимыч! -- прохрипел Митька и полетел опрометью в соседнюю комнату.
-- То-то... Смотри, чтобы все заперты были... -- сказал тот же слабый голос. -- На ключ, крепко-накрепко... Если воры будут лезть, то ты мне скажешь... Я их, мерзавцев, ружьем... подлецов этаких...
-- Беспременно-с, Николай Ефимыч!
Мы засмеялись и вопросительно поглядели на Урбенина. Тот покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, начал поправлять на окне занавеску... Что сей сон значил? Мы опять переглянулись.
Но недоумевать было некогда. На дворе послышались поспешные шаги, затем шум на крыльце и хлопанье дверью. В "зал" влетела девушка в красном.
-- "Люб-лю гро-зу в на-ча-ле мая!" -- запела она высоким, визжащим сопрано, прерывая свой визг смехом, но, увидев нас, она вдруг остановилась и умолкла.
Она сконфузилась и тихо, как овечка, пошла в комнату, откуда только что слышался голос ее отца, Николая Ефимыча.
-- Не ожидала! -- усмехнулся Урбенин.
Через несколько времени она тихо вошла, села на стул, ближайший к двери, и стала нас рассматривать. Смотрела она на нас смело, в упор, словно мы были не новые для нее люди, а животные зоологического сада. Минуту и мы глядели на нее молча, не двигаясь... Я согласился бы и год просидеть неподвижно и глядеть на нее -- до того хороша она была в этот вечер. Свежий, как воздух, румянец, часто дышащая, поднимающаяся грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку, поправляющую воротничок, большие блестящие глаза... все это на одном маленьком теле, поглощаемое одним взглядом... Поглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт... На меня глядела она серьезно, снизу вверх, вопрошающе; когда же ее глаза переходили с меня на графа или поляка, то я начинал читать в них обратное: взгляд сверху вниз и смех...
Первый заговорил я.
-- Рекомендуюсь, -- сказал я, вставая и подходя к ней, -- Зиновьев... А это, рекомендую, мой друг, граф Карнеев... Просим прощения, что без приглашения вломились в ваш хорошенький домик... Мы, конечно, не сделали бы этого, если бы нас не загнала гроза...
-- Но ведь от этого не развалится наш домик! -- сказала она, смеясь и подавая мне руку.
Она показала мне прелестные зубы. Я сел рядом с ней на стул и рассказал ей о том, как неожиданно встретилась на нашем пути гроза. Начался разговор о погоде -- начале всех начал. Пока мы с ней беседовали, Митька уже успел два раза поднести графу водки и неразлучной с ней воды... Пользуясь тем, что я на него не смотрю, граф после обеих рюмок сладко поморщился и покачал головой.
-- Вы, может быть, закусить желаете? -- спросила меня Оленька и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты...
Первые капли застучали по стеклам... Я подошел к окну... Было уже совсем темно, и сквозь стекло я не увидел ничего, кроме ползущих вниз дождевых капель и отражения собственного носа. Блеснул свет от молнии и осветил несколько ближайших сосен...
-- Двери заперты? -- услышал я опять слабый тенор. -- Митька, поди, подлая твоя душа, запри двери! Мучение мое, господи!
Баба с двойным, перетянутым животом и с глупым озабоченным лицом вошла в зал, низко поклонилась графу и покрыла стол белой скатертью. За ней осторожно двигался Митька, неся закуски. Через минуту на столе стояли водка, ром, сыр и тарелка с какой-то жареной птицей. Граф выпил рюмку водки, но есть не стал. Поляк недоверчиво понюхал птицу и принялся ее резать.
-- Уже начался дождь! Поглядите! -- сказал я вошедшей Оленьке.
Девушка в красном подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием... Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю... Оконные стекла и рюмки, стоявшие перед графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук... Удар был сильный...
-- Вы боитесь грозы? -- спросил я Оленьку.