- Иван Иваныч! - начал вдруг Фома, обращаясь к Мизинчикову и прис- тально смотря на него, - вот мы теперь говорили: какого вы мнения?
- Я? вы меня спрашиваете? - с удивлением отозвался Мизинчиков, с та- ким видом, как будто его только что разбудили.
- Да, вы-с. Спрашиваю вас потому, что дорожу мнением истинно умных людей, а не каких-нибудь проблематических умников, которые умны потому только, что их беспрестанно рекомендуют за умников, за ученых, а иной раз и нарочно выписывают, чтоб показать их в балагане или вроде того.
Камень был пущен прямо в мой огород. И, однако ж, не было сомнения, что Фома Фомич, не обращавший на меня никакого внимания, завел весь этот разговор о литературе единственно для меня, чтоб ослепить, уничтожить, раздавить с первого шага петербургского ученого, умника. Я, по крайней мере, не сомневался в этом.
- Если вы хотите знать мое мнение, то я... я с вашим мнением согла- сен, - отвечал Мизинчиков вяло и нехотя.
- Вы все со мной согласны! даже тошно становится, - заметил Фома. - Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, - продолжал он после некоторого молчания, снова обращаясь к Обноскину, - если я и уважаю за что бесс- мертного Карамзина, то это не за историю, не за "Марфу Посадницу", не за "Старую и новую Россию", а именно за то, что он написал "Фрола Силина": это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрет во веки ве- ков! Высочайший эпос!
- Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол Силин, благодетельный человек! Помню, читал; еще выкупил двух девок, а потом смотрел на небо и плакал. Возвышенная черта, - поддакнул дядя, сияя от удовольствия.
Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться в ученый разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал.
- Впрочем, и теперь пишут занимательно, - осторожно вмешалась Анфиса Петровна. - Вот, например, "Брюссельские тайны".
- Не скажу-с, - заметил Фома, как бы с сожалением. - Читал я недавно одну из поэм... Ну, что! "Незабудочки"! А если хотите, из новейших мне более всех нравится "Переписчик" - легкое перо!
- "Переписчик"! - вскрикнула Анфиса Петровна, - это тот, который пи- шет в журнал письма? Ах, как это восхитительно! какая игра слов!
- Именно, игра слов. Он, так сказать, играет пером. Необыкновенная легкость пера!
- Да; но он педант, - небрежно заметил Обноскин.
- Педант, педант - не спорю; но милый педант, но грациозный педант! Конечно, ни одна из идей его не выдержит основательной критики; но увле- каешься легкостью! Пустослов - согласен; но милый пустослов! Помните, например, он объявляет в литературной статье, что у него есть свои по- местья?
- Поместья? - подхватил дядя, - это хорошо! Которой губернии?
Фома остановился, пристально посмотрел на дядю и продолжал тем же то- ном:
- Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать, что у него есть поместья? Есть - так поздравляю вас с этим! Но как мило, как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо писать! Мне ка- жется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах...
- Может, и лучше еще-с, - почтительно заметил Ежевикин.
- Даже что-то мелодическое в слоге! - поддакнул дядя.
Фома Фомич, наконец, не вытерпел.
- Полковник, - сказал он, - нельзя ли вас попросить - конечно, со всевозможною деликатностью - не мешать нам и позволить нам в покое до- кончить наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не можете! Не расстроивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь хо- зяйством, пейте чай, но... оставьте литературу в покое. Она от этого не проиграет, уверяю вас!
Это уже превышало верх всякой дерзости! Я не знал, что подумать.
- Да ведь ты же сам, Фома, говорил, что мелодическое, - с тоскою про- изнес сконфуженный дядя.
- Так-с. Но я говорил с знанием дела, я говорил кстати; а вы?
- Да-с, мы-то с умом говорили-с, - подхватил Ежевикин, увиваясь около Фомы Фомича. - Ума-то у нас так немножко-с, занимать приходится, раз- ве-разве что на два министерства хватит, а нет, так мы и с третьим упра- вимся, - вот как у нас!
- Ну, значит, опять соврал! - заключил дядя и улыбнулся своей добро- душной улыбкою.
- По крайней мере, сознаетесь, - заметил Фома.
- Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я знаю, что ты, как друг, меня останавливаешь, как родной брат. Это я сам позволил тебе, даже просил об этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю и воспользу- юсь!
Терпение мое истощалось. Все, что я до сих пор по слухам знал о Фоме Фомиче, казалось мне несколько преувеличенным. Теперь же, когда я увидел все сам, на деле, изумлению моему не было пределов. Я не верил себе; я понять не мог такой дерзости, такого нахального самовластия, с одной стороны, и такого добровольного рабства, такого легковерного добродушия - с другой. Впрочем, даже и дядя был смущен такою дерзостью. Это было видно... Я горел желанием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним, как-нибудь нагрубить ему поазартнее, - а там что бы ни было! Эта мысль одушевила меня. Я искал случая и в ожидании совершенно обломал поля моей шляпы. Но случай не представлялся: Фома решительно не хотел замечать ме- ня.
- Правду, правду ты говоришь, Фома, - продолжал дядя, всеми силами стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять неприятность предыдущего разговора. - Это ты правду режешь, Фома, благодарю. Надо знать дело, а потом уж и рассуждать о нем. Каюсь! Я уже не раз бывал в таком положе- нии. Представь себе, Сергей, я один раз даже экзаменовал... Вы смеетесь! Ну вот, подите! Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в од- но заведение на экзамен, да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для почету, лишнее место было. Так я, признаюсь тебе, даже струсил, страх какой-то напал: решительно ни одной науки не знаю! Что делать! Вот-вот, думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом - ничего, обошлось; даже сам вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообще превосходно отвечали; по- том завтракали и за процветание пили шампанское. Отличное заведение!
Фома Фомичи и Обноскин покатились со смеху.
- Да я и сам потом смеялся, - крикнул дядя, смеясь добродушнейшим об- разом и радуясь, что все развеселились. - Нет, Фома, уж куда ни шло! распотешу я вас всех, расскажу, как я один раз срезался... Вообрази, Сергей, стояли мы в Красногорске...
- Позвольте вас спросить, полковник: долго вы будете рассказывать ва- шу историю? - перебил Фома.
- Ах, Фома! да ведь это чудеснейшая история; просто лопнуть со смеху можно. Ты только послушай: это хорошо, ей-богу хорошо. Я расскажу, как я срезался.
- Я всегда с удовольствием слушаю ваши истории, когда они в этом ро- де, - проговорил Обноскин, зевая.
- Нечего делать, приходится слушать, - решил Фома.
- Да ведь, ей-богу же, будет хорошо, Фома. Я хочу рассказать, как я один раз срезался, Анфиса Петровна. Послушай и ты, Сергей: это поучи- тельно даже. Стояли мы в Красногорске ( начал дядя, сияя от удо- вольствия, скороговоркой и торопясь, с бесчисленными вводными предложе- ниями, что было с ним всегда, когда он начинал что-нибудь рассказывать для удовольствия публики). Только что пришли, в тот же вечер отправляюсь в спектакль. Превосходнейшая актриса была Куропаткина; потом еще с штаб-ротмистром Зверковым бежала и пьесы не доиграла: так занавес и опустили ... То есть бестия был этот Зверков, и попить и в картины за- няться, и не то чтобы пьяница, а так, готов с товарищами разделить мину- ту. Но как запьет настоящим образом, так уж тут все забыл: где живет, в каком государстве, как самого зовут? - словом, решительно все; но в сущ- ности превосходнейший малый ... Ну-с, сижу я в театре. В антракте встаю и сталкиваюсь с прежним товарищем, Корноуховым ... Я вам скажу, единственный малый. Лет, правда, шесть мы уж не видались. Ну, был в кам- пании, увешан крестами; теперь, слышал недавно, - уже действительный статский; в статскую службу перешел, до больших чинов дослужился ... Ну, разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с нами в ложе сидят три да- мы; та, которая слева, рожа, каких свет не производил ... После узнал: превосходнейшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа ... Ну-с, вот я, как дурак, и бряк Корноухову: "Скажи, брат, не знаешь ли, что это за чучело выехала?" - "Которая это?" - "Да эта". - "Да это моя двоюродная сестра". Тьфу, черт! Судите о моем положении! Я, чтоб поправиться: "Да нет, говорю, не эта. Эк у тебя глаза! Вот та, которая оттуда сидит: кто эта?" - "Это моя сестра". Тьфу ты пропасть! А сестра его, как нарочно, розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, брас- летики, - словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж за пре- восходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спро- су; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не нарадуют- ся! ... Ну-с, вот. "Да нет! - кричу, а сам не знаю, куда провалиться, - не эта!" - "Вот в середине-то которая?" - "Да, в середине". - "Ну, брат, это жена моя" ... Между нами: объедение, а не дамочка! то есть так бы и проглотил ее всю целиком от удовольствия ... "Ну, говорю, видал ты ког- да-нибудь дурака? Так вот он перед тобой, и голова его тут же: руби, не жалей!" Смеется. После спектакля меня познакомил и, должно быть, расска- зал, проказник. Что-то очень смеялись! И, признаюсь, никогда еще так ве- село не проводил время. Так вот как иногда, брат Фома, можно срезаться! Ха-ха-ха-ха!
Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругом свой весе- лый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселую исто- рию. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обнос- кин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя сконфу- зился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
- Кончили ль вы? - спросил он наконец с важностью, обращаясь к скон- фуженному рассказчику.
- Кончил, Фома.
- И рады?
- То есть как это рад, Фома? - с тоскою отвечал бедный дядя.
- Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что расстроили приятную лите- ратурную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое свое само- любие?