- И вы... и вы рассказываете это так хладнокровно! - вскричал я в сильнейшем негодовании.
Она взглянула на меня сверкавшими глазами.
- Простите мне; я уж и не знаю, что говорю! Послушайте, вам известно, зачем я сюда приехал?
- Н...нет, - отвечала она, закрасневшись, и какое-то тягостное ощуще- ние отразилось в ее милом лице.
- Вы извините меня, - продолжал я, - я теперь расстроен, я чувствую, что не так бы следовало мне начать говорить об этом... особенно с ва- ми... Но все равно! По-моему, откровенность в таких делах лучше всего. Признаюсь... то есть я хотел сказать... вы знаете намерения дядюшки? Он приказал мне искать вашей руки...
- О, какой вздор! Не говорите этого, пожалуйста! - сказала она, пос- пешно перебивая меня и вся вспыхнув.
Я был озадачен.
- Как вздор? Но он ведь писал ко мне.
- Так он-таки вам писал? - спросила она с живостью. - Ах, какой! Как же он обещался, что не будет писать! Какой вздор! Господи, какой это вздор!
- Простите меня, - пробормотал я, не зная, что говорить, - может быть, я поступил неосторожно, грубо... но ведь такая минута! Сообразите: мы окружены бог знает чем...
- Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб узнать что-нибудь... Ах, какая досада! так он-таки вам писал! Вот это- го-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
Она не скрывала своей досады. Положение мое было непривлекательно.
- Признаюсь, я не ожидал, - проговорил я в самом полном смущении, - такой оборот... я, напротив, думал...
- А, так вы думали? - произнесла она с легкой иронией, слегка закусы- вая губу. - А знаете, вы мне покажите это письмо, которое он вам писал?
- Хорошо-с.
- Да вы не сердитесь, пожалуйста, на меня, не обижайтесь; и без того много горя! - сказала она просящим голосом, а между тем насмешливая улыбка слегка мелькнула на ее хорошеньких губках.
- Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! - вскричал я с горяч- ностью. - Но, может быть, вы предубеждены против меня? может быть, вам кто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому, что я там теперь срезался? Но это ничего - уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь ду- раком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю, что говорю ... А все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два го- да!
- О боже мой! Так что ж?
- Как так что ж? Да ведь кому двадцать два года, у того это на лбу написано, как у меня например, когда я давеча на средину комнаты выско- чил или как теперь перед вами ... Распроклятый возраст!
- Ох, нет, нет! - отвечала Настенька, едва удерживаясь от смеха. - Я уверена, что вы и добрый, и милый, и умный, и, право, я искренно говорю это! Но ... вы только очень самолюбивы. От этого еще можно исправиться.
- Мне кажется, я самолюбив сколько нужно.
- Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились - и отчего ж? оттого, что споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смех вашего доброго, вашего великодушного дядю, который вам сделал столько добро? Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это бы- ло дурно, стыдно! Это не делает вам чести, и, признаюсь вам, вы были мне очень противны в ту минуту - вот вам!
- Это правда! Я был болван! Даже больше: я сделал подлость! Вы приме- тили ее - и я уже наказан! Браните меня, смейтесь надо мной, но послу- шайте: может быть, вы перемените наконец ваше мнение, - прибавил я, ув- лекаемый каким-то странным чувством, - вы меня еще так мало знаете, что потом, когда узнаете больше, тогда ... может быть ...
- Ради бога, оставим этот разговор! - вскричала Настенька с видимым нетерпением.
- Хорошо, хорошо, оставимте! Но ... где я могу вас видеть?
- Как где видеть?
- Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
- Свидание! Но зачем это? Ведь мы и без того теперь говорим.
- Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я сперва все узнаю от дядюшки. Ведь должен же он наконец мне все рассказать, и тогда я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное ...
- Нет, нет! не надо, не надо! - вскричала Настенька, - кончимте все разом теперь, так чтоб потом и помину не было. А в ту беседку и не ходи- те напрасно: уверяю вас, я не приду, и выкиньте, пожалуйста, из головы весь этот вздор - я серьезно прошу вас ...
- Так, значит, дядя поступил со мною, как сумасшедший! - вскричал я в припадке нестерпимой досады. - Зачем же он вызывал меня после этого?.. Но слышите, что это за шум?
Мы были близко от дома. Из растворенных окон раздавались визг и ка- кие-то необыкновенные крики.
- Боже мой! - сказала она побледнев, - опять! Я так и предчувствова- ла!
- Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще один вопрос. Я, конеч- но, не имею ни малейшего права, но решаюсь предложить вам этот последний вопрос для общего блага. Скажите - и это умрет во мне - скажите откро- венно: дядя влюблен в вас или нет?
- Ах! выкиньте, пожалуйста, этот вздор из головы раз навсегда! - вскричала она, вспыхнув от гнева. - И вы тоже! Кабы был влюблен, не хо- тел бы выдать меня за вас, - прибавила она с горькою улыбкою. - И с че- го, с чего это взяли? Неужели вы не понимаете, о чем идет дело? Слышите эти крики?
- Но... это Фома Фомич...
- Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать го- тов. Вот они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
- Так это все правда! Так, значит, он непременно женится на этой Татьяне?
- На какой Татьяне?
- Ну, да на этой дуре.
- Вовсе не дуре! Она добрая. Не имеете вы права так говорить! У нее благородное сердце, благороднее, чем у многих других. Она не виновата тем, что несчастная.
- Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но не ошибаетесь ли вы в главном? Как же, скажите, я заметил, что они хорошо принимают ваше- го отца? Ведь если б они до такой уж степени сердились на вас, как вы говорите, и вас выгоняли, так и на него бы сердились и его бы худо при- нимали.
- А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Он шутом перед ними вертится! Его принимают именно потому, что он успел подольститься к Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему и лестно, что и у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это отец делает? Он для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никому не поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но он благо- родный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему - и вовсе не потому, что я здесь жалованье хорошее получаю - уверяю вас; он думает, что мне лучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его ра- зуверила. Я ему написала решительно. Он и приехал, чтоб взять меня, и, если крайность до того дойдет, так хоть завтра же, потому что уж дело почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверное, что они там теперь кричат обо мне. Они растерзают его из-за меня, они погубят его! А он мне все равно, что отец, - слышите, даже больше, чем мой род- ной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем другие. Завтра же, завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на время и свадьбу его с Татьяной Ивановной... Вот я вам все теперь рассказала. Расскажите же это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не мо- гу: за нами следят, и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтоб он не беспокоился обо мне, что я лучше хочу есть черный хлеб и жить в избе у отца, чем быть причиною его здешних мучений. Я бедная и должна жить как бедная. Но, боже мой, какой шум! какой крик! Что там делается? Нет, во что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу им всем все это прямо в глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать. Прощайте!
Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая все смешное в той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершенно недоуме- вая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и я боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал свою тетрадку в руке.
- Пожалуйте к дяденьке! - проговорил он унылым голосом.
Я очнулся.
- К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?
- В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.
- Кто с ним?
- Одни. Дожидаются.
- Кого? меня?
- За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные деньки! - прибавил он, глубоко вздыхая.
- За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?
- На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат в бесчувствии и плачут.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где прои- зошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нерви- ческая дрожь пробегала, временем, по всему его телу.
IX
ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
- Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то траги- ческим полушепотом.
- Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
- Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж ни- кого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, - и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне им пока- зать... Сердце мое разбито, Сережа... но я должен, я обязан поступить со всею строгостью. Справедливость неумолима!