- Извините меня, но... я никак не ожидал с вами встретиться, - прого- ворил он, улыбаясь и заикаясь.
- А я с вами, - отвечал я насмешливо, - тем более что я слышал, вы уж уехали.
- Нет-с... это так... я проводил только недалеко маменьку. Но могу ли я обратиться к вам как к благороднейшему человеку в мире?
- С чем это?
- Есть случаи, - и вы сами согласитесь с этим, - когда истинно благо- родный человек принужден обратиться ко всему благородству чувств друго- го, истинно благородного человека... Надеюсь, вы понимаете меня...
- Не надейтесь: ничего решительно не понимаю.
- Вы видели даму, которая находилась вместе со мной в беседке?
- Видел, но не узнал.
- А, не узнали!.. Эту даму я назову скоро моею женою.
- Поздравляю вас. Но чем же я могу быть вам полезен?
- Только одним: сохранив глубочайшую тайну о том, что вы меня видели с этой дамой.
"Кто ж бы это? - подумал я, - уж не..."
- Право, не знаю-с, - отвечал я Обноскину. - Надеюсь, вы извините, что не могу дать вам слова...
- Нет, ради бога, пожалуйста, - умолял Обноскин. - Поймите мое поло- жение: это секрет. Вы тоже можете быть женихом, тогда и я, с своей сто- роны...
- Тс! кто-то идет!
- Где?
Действительно, шагах в тридцати от нас, чуть приметно, промелькнула тень проходившего человека.
- Это... это, верно, Фома Фомич! - прошептал Обноскин, трепеща всем телом. - Я узнаю его по походке. Боже мой! и еще шаги, с другой стороны! Слышите... Прощайте! благодарю вас и... умоляю вас...
Обноскин скрылся. Чрез минуту передо мной очутился дядя, как будто вырос из-под земли.
- Это ты? - окрикнул он меня. - Все пропало, Сережа! все пропало!
Я заметил, что он дрожал всем телом.
- Что пропало, дядюшка?
- Пойдем! - сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, по- тащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не об- манулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. " Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, - думал я, - когда с таким человеком делается обморок".
- Дядюшка, что с вами? - спросил я наконец.
- Все пропало, Сережа! Фома застал меня в саду вместе с Настенькой в ту самую минуту, когда я поцеловал ее!
- Поцеловали! в саду! - вскричал я, смотря в изумлении на дядю.
- В саду, братец. Бог попутал! Пошел я, чтоб непременно ее увидать. Хотел ей все высказать, урезонить ее, насчет тебя то есть. А она меня уж целый час дожидалась, там, у сломанной скамейки, за прудом... Она туда часто приходит, когда надо поговорить со мной.
- Часто, дядюшка?
- Часто, братец! Последнее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас, верно и выследили, - уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уж ни- чего не было; а вот сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нуж- да была: без этого как же бы я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня дожидается: тоже надо было кое-что со- общить...
- Боже мой, какая неосторожность! ведь вы знали, что за вами следят?
- Да ведь критический случай, Сережа; многое надо было взаимно ска- зать. Днем-то я и смотреть на нее не смею: она в один угол, а я в другой нарочно смотрю, как будто и не замечаю, что она есть на свете. А ночью сойдемся, да и наговоримся...
- Ну, что ж, дядюшка?
- Не успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебя вышла; а она мне: "Верно, вы меня не любите, верно, вы ничего не видите", и вдруг как бросится мне на шею, обвила меня руками, заплакала, зарыдала! "Я, говорит, одного вас люблю и ни за кого не выйду. Я вас уж давно люблю, только и за вас не выйду, а завтра же уеду и в монастырь пойду".
- Боже мой! неужели она так и сказала? Ну, что ж дальше, дальше, дя- дюшка?
- Смотрю, а перед нами Фома! и откуда он взялся? Неужели за кустом сидел да этого греха выжидал?
- Подлец!
- Я обмер. Настенька бежать, а Фома Фомич молча прошел мимо нас, да пальцем мне и пригрозил, - понимаешь, Сергей, какой трезвон завтра бу- дет?
- Ну, да уж как не понять!
- Понимаешь ли ты, - вскричал он в отчаянии, вскакивая со стула, - понимаешь ли ты, что они хотят ее погубить, осрамить, обесчестить; ищут предлога, чтоб бесчестие на нее всклепать и за это выгнать ее; а вот те- перь и нашелся предлог! Ведь они говорили, что она со мной гнусные связи имеет! ведь они, подлецы, говорили, что она с Видоплясовым имеет! Это все Анна Ниловна говорила. Что теперь будет? что завтра будет? Неужели расскажет Фома?
- Непременно расскажет, дядюшка.
- А если расскажет, если только расскажет... - проговорил он, закусы- вая губу и сжимая кулаки, - но нет, не верю! он не расскажет, он пой- мет... это человек высочайшего благородства! Он пощадит ее...
- Пощадит иль не пощадит, - отвечал я решительно, - но во всяком слу- чае ваша обязанность завтра же сделать предложение Настасье Евграфовне.
Дядя смотрел на меня неподвижно.
- Понимаете ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, если разнесется эта история? Понимаете ли вы, что вам надо предупредить беду как можно скорее; что вам надо смело и гордо посмотреть всем в глаза, гласно сде- лать предложение, плюнуть на их резоны и стереть Фому в порошок, если он заикнется против нее?
- Друг мой! - вскричал дядя, - я об этом думал, идя сюда!
- И как же решили?
- Неизменно! Я уж решился, прежде чем начал тебе рассказывать!
- Браво, дядюшка!
И я бросился обнимать его.
Долго мы говорили. Я выставил перед ним все резоны, всю неумолимую необходимость жениться на Настеньке, что, впрочем, он сам понимал еще лучше меня. Но красноречие мое было возбуждено. Я радовался за дядю. Долг подстрекал его, иначе бы он никогда не поднялся. Перед долгом же, перед обязанностью он благоговел. Но, несмотря на то, я решительно не понимал, как устроится это дело. Я знал и слепо верил, что дядя ни за что не отступит от того, что раз признал своею обязанностью; но мне как-то не верилось, чтоб у него достало силы восстать против своих до- машних. И потому я старался как можно более подстрекнуть и направить его и работал со всею юношескою горячностью.
- Тем более, тем более, - говорил я, - что теперь уже все решено и последние сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы не ожидали, хотя в сущности все это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовна вас любит! Неужели же вы попустите, - кричал я, - чтоб эта чистая любовь обратилась для нее в стыд и позор?
- Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду наконец так счастлив? - вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. - И как это она полюбила меня, и за что? за что? кажется, во мне нет ничего такого... Я старик перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спра- шивал, не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь идею?
- Я видел только, дядюшка, что вы ее любите, как больше любить нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписывае- те меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтоб она вам стала племянницей и чтоб иметь ее всегда при себе...
- А ты... а ты прощаешь меня, Сергей!
- Э, дядюшка!..
И он снова обнял меня.
- Смотрите же, дядюшка, все против вас: надо восстать и пойти против всех, и не далее, как завтра.
- Да... да, завтра! - повторил он несколько задумчиво, - и, знаешь, примемся за дело с мужеством, с истинным благородством души, с силой ха- рактера... именно с силой характера!
- Не сробейте, дядюшка!
- Не сробею, Сережа! Одно: не знаю, как начать, как приступить!
- Не думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все решит. Успокойтесь сегодня. Чем больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит - немедленно его выгнать из дому и стереть его в порошок.
- А нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к не- му, чем свет, все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть, чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь это уж худо!
- Не беспокойтесь о Татьяне Ивановне, дядюшка.
И я рассказал ему сцену в беседке с Обноскиным. Дядя был в чрезвычай- ном удивлении. Я ни слова не упомянул о Мизинчикове.
- Фантасмагорическое лицо! истинно фантасмагорическое лицо! - вскри- чал он. - Бедная! Они подъезжают к ней, хотят воспользоваться ее просто- тою! Неужели Обноскин? Да ведь он же уехал... Странно, ужасно странно! Я поражен, Сережа... Это завтра же надо исследовать и принять меры... Но уверен ли ты совершенно, что это была Татьяна Ивановна?
Я отвечал, что хотя и не видел в лицо, но по некоторым причинам со- вершенно уверен, что это Татьяна Ивановна.
- Гм! Не интрижка ли с кем-нибудь из дворовых, а тебе показалось, что Татьяна Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливая девочка! Заме- чена, потому и говорю, что замечена. Анна Ниловна выследила... Да нет же, однако! Ведь он говорил, что жениться хочет. Странно! Странно!
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. "Завтра, завтра, - повторял он, - все решится, - прежде чем ты встанешь, решится. Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну".
Он ушел. Я тотчас же лег, усталый и измученный донельзя. День был трудный. Нервы мои были расстроены, и, прежде чем заснул, я несколько раз вздрагивал и просыпался. Но как ни странны были мои впечатления при отходе ко сну, все-таки странность их почти ничего не значила перед ори- гинальностью моего пробуждения на другое утро.