- Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликат- ное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало от какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! - вскричал он, возвращаясь, - главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!
- Когда?
- Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, бра- тец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровен- но, - словом, что я должен, то есть непременно должен, - понимаешь? - сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у ма- меньки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами...
- И что ж? Никакого ответа?
- Покамест еще нет; только давеча, когда мы собирались в погоню, встретил его в сенях, по-ночному, в туфлях и в колпаке, - он спит в кол- паке, - куда-нибудь выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул. Я заглянул ему в лицо, эдак снизу, - ничего!
- Дядюшка, не надейтесь на него: нагадит он вам.
- Нет, нет, братец, не говори! - вскричал дядя, махая руками, - я уверен. К тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; он оце- нит. Он брюзглив, капризен - не спорю; но когда дело дойдет до высшего благородства, тут-то он и засияет, как перл... именно, как перл. Это ты все оттого, Сергей, что ты еще не видал его в самом высшем благо- родстве... Но, боже мой! если он в самом деле разгласит вчерашнюю тайну, то... я уж и не знаю, что тогда будет, Сергей! Чему же остается и верить на свете? Но нет, он не может быть таким подлецом. Я подметки его не стою! Не качай головой, братец: это правда - не стою!
- Егор Ильич! маменька об вас беспокоются-с, - раздался снизу непри- ятный голос девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успела подслушать в открытое окно весь наш разговор. - Вас по всему дому ищут-с и не могут найти-с.
- Боже мой, опоздал! Беда! - всполошился дядя. - Друг мой, ради Хрис- та, одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтоб вмес- те пойти... Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!
Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предви- дел я большую грозу и не мог понять, каким образом дядя устроит свои де- ла и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в успехе.
Однако ж надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и тотчас же начал одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, за- мешкался. Вошел Мизинчиков.
- Я за вами, - сказал он, - Егор Ильич вас просит немедленно.
- Идем!
Я был уже совсем готов. Мы пошли.
- Что там нового? - спросил я дорогою.
- Все у Фомы, в сборе, - отвечал Мизинчиков, - Фома не капризничает, что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу, что разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепе- лицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хо- тел испытать... Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен. О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому что Фома молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хо- тя старуха давеча без нас всеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний, да и сама ломилась к нему в дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий или что-то в этом роде. Он что-то зате- вает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости Фомы Фоми- ча: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали за вами.
- А Татьяна Ивановна?
- Что Татьяна Ивановна?
- Она там же? с ними?
- Нет; она в своей комнате, - сухо отвечал Мизинчиков. - Отдыхает и плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта... гувернант- ка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то!
- Кажется, гроза, - отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба ту- чу.
В это время мы всходили на террасу.
- А признайтесь, каков Обноскин-то, - продолжал я, не могши утерпеть, чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова.
- Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! - вскричал он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. - Дурак! дурак! По- губить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, ко- нечно, осел, что просмотрел его плутни, - я в этом торжественно созна- юсь, и, может быть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, ес- ли б он сумел все это обделать как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть опыт, и мы еще потяга- емся. Я обдумываю теперь одну новую мысль... Согласитесь сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой Татьяне непременно надо выйти замуж - это ее назначение. И если ее до сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому, что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль...
- Но, вероятно, после, - прервал я его, - потому что мы вот и пришли.
- Хорошо, хорошо, после! - отвечал Мизинчиков, искривив свой рот су- дорожной улыбкой. - А теперь... Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию... Так как уж дело пошло на комедии...
III
ИЛЮША ИМЕНИННИК
Фома занимал две большие и прекрасные комнаты; они были даже и отде- ланы лучше, чем все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружал вели- кого человека. Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занаве- сы у окон, ковры, трюмо, камин, мягкая, щегольская мебель - все свиде- тельствовало о нежной внимательности хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цве- тами стояли на окнах и на мраморных круглых столиках перед окнами. Пос- реди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь за- ложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница и куча перьев, которыми заведовал Видоплясов, - все это вместе должно было сви- детельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу здесь кста- ти, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего не сочинил путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали ос- тавшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгоро- де, в VII столетии; потом чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище", пи- санную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них ос- тавались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях куда-нибудь по- дальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая ве- ла во двор дома.
Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то длин- ном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был он действительно молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови и пытливо взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном, впрочем довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной бла- госклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру, что ее не'щечко так покойно примет известие о "пассаже" с Татьяной Ива- новной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее, по обыкнове- нию, стояла девица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую. Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, из благородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, по- жилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравить матушку-гене- ральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась где-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя сидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед ним стоял Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками, хоро- шенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то стихам, чтоб обрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, весе- лость генеральши, именины Илюши, стихи - все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поско- рее разделил всеобщее счастье и прослушал стихи. Саша и Настенька, во- шедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя на нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая. Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешест- вия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже не мог удержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они все трое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели разыграть... Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную роль на семейном празднике. Возле него семенил Ежевикин; впро- чем, он семенил и везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице Перепелицыной, ухаживал за Фомой Фомичем, - словом, поспевал везде. Он тоже с великим сочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко мне с поклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно было, что он приехал сюда защи- тить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.