- Нет, батюшка, - сказал он мне, - Фома-то Фомич, пожалуй бы, и уда- лился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще под экипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам останется!
Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои убеждения.
Вдруг раздалось: "Ведут! ведут!" - и дамы с визгом побросались к две- рям. Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось, невозможно бы так скоро привести Фому Фомича; но загадка объяснилась потом очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно " пошел себе с па- лочкой"; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, гро- ма и ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас же остановили одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присми- ревшего Фому Фомича. Так и доставили его прямо в отверстые объятия гене- ральши, которая чуть не обезумела от ужаса, увидя, в каком он положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы. Суета поднялась ужаснейшая: хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить белье; кричали о бузине и о других крепительных средствах, метались во все стороны без всякого тол- ку; говорили все зараз... Но Фома как будто не замечал никого и ничего. Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужасней- ший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...
V
ФОМА ФОМИЧ СОЗИДАЕТ ВСЕОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ
- Куда это меня привели? - проговорил наконец Фома голосом умирающего за правду человека.
- Проклятая размазня! - прошептал подле меня Мизинчиков, - точно не видит, - куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!
- Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! - вскричал дядя. - Ободрись, ус- покойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, - Фома, а то заболе- ешь... Да не хочешь ли подкрепиться - а? так, эдак... рюмочку маленькую чего-нибудь, чтоб согреться...
- Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза.
- Малаги? навряд ли у нас и есть! - сказал дядя, с беспокойством смотря на Прасковью Ильиничну.
- Как не быть! - подхватила Прасковья Ильинична, - целые четыре бу- тылки остались, - и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой, на- путствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Зато господин Бахчеев был в самой последней степени негодования.
- Малаги захотел! - проворчал он чуть не вслух. - И вина-то такого спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же, как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
- Фома! - начал дядя, сбиваясь на каждом слове, - вот теперь... когда ты отдохнул и опять вместе с нами... то есть, я хотел сказать, Фома, что понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание...
- Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жа- ру и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где это время? Воротите мне мою невинность, воротите ее!..
И Фома, растопырив руки, обращался ко всем поочередно, как будто не- винность его была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов был лоп- нуть от гнева.
- Эк чего захотел! - проворчал он с яростью. - Подайте ему его невин- ность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.
- Фома!.. - начал было опять дядя.
- Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил челове- ка? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком и плакал на груди его? а теперь - где я? где я?
- Ты у нас, Фома, успокойся! - крикнул дядя, - а я вот что хотел тебе сказать, Фома...
- Хоть бы вы-то уж теперь помолчали-с, - прошипела Перепелицына, злобно сверкнув своими змеиными глазками.
- Где я? - продолжал Фома, - кто кругом меня? Это буйволы и быки, устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
- Батюшки, о монументах заговорил! - прошептал Ежевикин, сплеснув ру- ками.
- О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а бо- лее ничего не надо, не надо, не надо!
- Фома! - прервал дядя, - полно! успокойся! нечего говорить о мону- ментах. Ты только выслушай... Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома, за черту добродетели - уверяю тебя, ты ошибся, Фома...
- Да перестанете ли вы-с? - запищала опять Перепелицына, - убить, что ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..
Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ее свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.
- Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! - с твердостью отвечал дядя. - Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей девицы, которую ты оскорбил.
- У какой девицы? какую девицу я оскорбил? - проговорил Фома, в недо- умении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и не понимая, о чем идет дело.
- Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно сознаешься в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда...
- Кого же я оскорбил? - вопил Фома, - какую девицу? Где она? где эта девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..
В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору Ильичу и дернула его за рукав.
- Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? - говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
- А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я припоминаю! О, помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в ужасном волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивей- шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.
- Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь, что после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис- полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я теперь, но должен исполнить свою обязанность.
Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и про- тянул свою руку.
- Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем; гром еще не убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правом ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопро- вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались сно- ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мне- ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
- Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил Фома, обводя всех гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст- ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с за- миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева- ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас- толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин- нейшей из особ?
- Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! - вскри- чал дядя, с беспокойством смотря на страдальческое выражение в лице Нас- теньки.
- Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопыт- ность смущала меня, - продолжал Фома, как будто и не слыхав предостере- жения дяди. - Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце, как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что "невинность так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы пожертвовать для ми- нутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц...
- Фома! неужели ты мог это подумать? - вскричал дядя.
- С замиранием моего сердца я следил за вами. Если хотите узнать о том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем "Гам- лете" о состоянии души моей. Я сделался мнителен и ужасен. В беспо- койстве моем, в негодовании моем я видел все в черном цвете, и это был не тот "черный цвет", о котором поется в известном романсе, - будьте уверены! Оттого-то и видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого дома: я хотел спасти ее; оттого-то и видели вы меня во все последнее время раздражительным и злобствующим на весь род человеческий, О! кто примирит меня теперь с человечеством? Чувствую, что я, может быть, был взыскателен и несправедлив к гостям вашим, к племяннику вашему, к госпо- дину Бахчееву, требуя от него астрономии; но кто обвинит меня за тогдаш- нее состояние души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу, что будущ- ность представлялась мне как мрачный омут неведомой глубины, на дне ко- торого лежал крокодил. Я чувствовал, что моя обязанность предупредить несчастие, что я поставлен, что я произведен для этого, - и что же? вы не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и платили мне во все это время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями...