Но еще и пяти минут не прошло после всеобщего счастья, как вдруг меж- ду нами явилась Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем могла она так скоро, сидя у себя наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Она впорхнула с сияющим лицом, со слезами радости на глазах, в обольсти- тельно изящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо, с громкими криками, бросилась обнимать Настеньку.
- Настенька, Настенька! ты любила его, а я и не знала, - вскричала она. - Боже! они любили друг друга, они страдали в тишине, втайне! их преследовали! Какой роман! Настя, голубчик мой, скажи мне всю правду: неужели ты в самом деле любишь этого безумца?
Вместо ответа Настя обняла ее и поцеловала.
- Боже, какой очаровательный роман! - и Татьяна Ивановна захлопала от восторга в ладоши. - Слушай, Настя, слушай, ангел мой: все эти мужчины, все до единого - неблагодарные, изверги и не стоят нашей любви. Но, мо- жет быть, он лучший из них. Подойди ко мне, безумец! - вскричала она, обращаясь к дяде и хватая его за руку, - неужели ты влюблен? неужели ты способен любить? Смотри на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я хочу видеть, лгут ли эти глаза или нет? Нет, нет, они не лгут: в них сияет любовь. О, как я счастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты не богата: я подарю тебе тридцать тысяч. Возьми, ради бога! Мне не надо, не надо; мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! - закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочет отказаться. - Молчите и вы, Егор Ильич, это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила - тебе подарить; я давно хотела тебе подарить и только дожидалась первой любви твоей... Я буду смотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду пла- кать, Настя... Нет, нет, нет, и нет!
Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по крайней мере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и не решились, а отложили до другого времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепе- лицыну - всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к ней и попросил и у ней ручку.
- Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давеш- нее: не знал я твоего золотого сердечка!
- Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепетала Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порх- нула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк почти- тельно посторонился.
- Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то немцу ведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне в глаза.
- Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении.
- А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезу платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воро- тились с погони, я и послал верхового... Скоро привезут. Превосходная вещь!
- Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник наше- го счастья! Чем могу я воздать тебе?
- Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте не обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будто и забыли.
- Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не пом- ню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повеле- вай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома.
И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-ни- будь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел на Фому благодарными, полными слез глазами.
- Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме девица Перепелицына.
- Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хороший человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фо- ма Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Если б вы знали, как я теперь вас почитаю!
- Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не знал я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто герой! Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невес- той, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, - за- ранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не дос- тану! Великое слово даю!
Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних слов, крепко обняла его и поцеловала.
- Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю, что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой...
Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал ее в голову и сам прослезился.
- Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в ми- нуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль - единственное оставшееся мне утеше- ние!
- Но... куда же ты уйдешь, Фома? - в испуге вскричал дядя.
Все вздрогнули и устремились к Фоме.
- Но разве я могу оставаться в вашем доме после давешнего вашего пос- тупка, полковник? - спросил Фома с необыкновенным достоинством.
Но ему не дали говорить: общие крики заглушили слова его. Его усадили в кресло; его упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что еще с ним делали. Конечно, и в мыслях его не было выйти из "этого дома", так же как и давеча не было, как не было и вчера, как не было и тогда, когда он копал в огороде. Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особенно когда он всех осчастливил, когда все в него снова уверо- вали, когда все готовы были носить его на руках и почитать это за честь и за счастье. Но, вероятно, давешнее, малодушное его возвращение, когда он испугался грозы, несколько щекотало его амбицию и подстрекало его еще как- нибудь погеройствовать; а главное - предстоял такой соблазн поло- маться; можно было так хорошо поговорить, расписать, размазать, расхва- лить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушению. Он и не противился; он вырывался от непускавших его; он требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили его на все четыре стороны; что он в "этом доме" был обесчещен, избит; что он воро- тился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, нако- нец, оставаться в "доме неблагодарности и есть щи, хотя и сытые, но приправленные побоями"? Наконец он перестал вырываться. Его снова усади- ли в кресло; но красноречие его не прерывалось.
- Разве не обижали меня здесь? - кричал он, - разве не дразнили меня здесь языком? разве вы, вы сами, полковник, подобно невежественным детям мещан на городских улицах, не показывали мне ежечасно шиши и кукиши? Да, полковник! я стою за это сравнение, потому что если вы и не показывали мне их физически, то, все равно, это были нравственные кукиши; а нравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я уже не говорю о побоях...
- Фома, Фома! - вскричал дядя, - не убивай меня этим воспоминанием! Я уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды, Фома!..
- ...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сде- лал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полю- бить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фала- лея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фа- лалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! - закричал он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавше- му на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, - поди сюда! Я дока- жу вам, полковник, - кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обес- памятевшего от страха, - я докажу вам справедливость слов моих о всег- дашних насмешках и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты во сне сегодняшнюю ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну, Фалалей, говори!
Бедный мальчик, дрожавший от страха, обводил кругом отчаянный взгляд, ища хоть в ком-нибудь своего спасения; но все только трепетали и с ужа- сом ждали его ответа.
- Ну же, Фалалей, я жду!
Вместо ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот и заревел, как теленок.
- Полковник! видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В пос- ледний раз обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?
- Про...
- Скажи, что меня видел, - подсказывал Бахчеев.
- Про ваши добродетели-с! - подсказал на другое ухо Ежевикин.
Фалалей только оглядывался.
- Про... про ваши доб... про белого бы-ка! - промычал он наконец и залился горючими слезами.
Все ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенного великодушия.
- По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, - сказал он, - искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если ты нарочно дразнишь меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе и дру- гим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем из созданий, как ты, я привык различать образ и подобие божие... Я прощаю тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..