"Остается!" - вскричали все с восторгом.
- Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не плачет он в такой день всеобщего счастья.
Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Так заботиться, в такую минуту и - о ком же? о Фалалее! Дядя бросился исполнять приказание о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны яви- лась серебряная сахарница. Дядя вынул было дрожавшею рукой два куска, потом три, потом уронил их, наконец видя, что ничего не в состоянии сде- лать от волнения:
- Э! - вскричал он, - уж для такого дня! Держи, Фалалей! - и высыпал ему за пазуху всю сахарницу.
- Это тебе за искренность, - прибавил он, в виде нравоучения.
- Господин Коровкин, - доложил вдруг появившийся в дверях Видоплясов.
Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина было, очевидно, некс- тати. Все вопросительно посмотрели на дядю.
- Коровкин! - вскричал дядя в некотором замешательстве. - Конечно, я рад... - прибавил он, робко взглядывая на Фому, - но уж, право, не знаю, просить ли его теперь - в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?
- Ничего, ничего! - благосклонно проговорил Фома, - пригласите и Ко- ровкина; пусть и он участвует во всеобщем счастье.
Словом, Фома Фомич был в ангельском расположении духа.
- Почтительнейше осмелюсь доложить-с, - заметил Видоплясов, - что Ко- ровкин изволят находиться не в своем виде-с.
- Не в своем виде? как? Что ты врешь? - вскричал дядя.
- Точно так-с: не в трезвом состоянии души-с...
Но прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть, испугаться и скон- фузиться до последней степени, последовало и разрешение загадки. В две- рях появился сам Коровкин, отвел рукой Видоплясова и предстал пред изум- ленною публикой. Это был невысокий, но плотный господин лет сорока, с темными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым, круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волося- ном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истас- канном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon impossible и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал на отлете. Этот господин был совершенно пьян. Выйдя на средину комнаты, он остановился, покачиваясь и тюкая вперед носом, в пьяном раздумье: по- том медленно во весь рот улыбнулся.
- Извините, господа, - проговорил он, - я... того... (тут он щелкнул по воротнику) получил!
Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома, сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя. Бахчеев смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, од- нако, некоторое сочувствие. Смущение же дяди было невероятное; он всею душою страдал за Коровкина.
- Коровкин! - начал было он, - послушайте!
- Атанде-с, - прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы... Но что я вижу? Здесь дамы... А зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебя здесь дамы? - прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю, - ниче- го? не робей!.. представимся и прекрасному полу... Прелестные дамы! - начал он, с трудом ворочая язык и завязывая на каждом слове, - вы видите несчастного, который... ну, да уж и так далее... Остальное не договари- вается... Музыканты! польку!
- А не хотите ли заснуть? - спросил Мизинчиков, спокойно подходя к Коровкину.
- Заснуть? Да вы с оскорблением говорите?
- Нисколько. Знаете, с дороги полезно...
- Никогда! - с негодованием отвечал Коровкин. - Ты думаешь, я пьян? - нимало... А впрочем, где у вас спят?
- Пойдемте, я вас сейчас проведу.
- Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал... А впро- чем, веди... С хорошим человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; во- енному человеку не надо подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик со- чини... Да, слушай, - прибавил он останавливаясь, - ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка ты мне того... понимаешь? ромео, так только, чтоб муху задавить... единственно, чтоб муху задавить, одну, то есть рюмочку.
- Хорошо, хорошо! - отвечал Мизинчиков.
- Хорошо... Да ты постой, ведь надо ж проститься... Adieu, mesdames и mesdemoiselles!.. Вы, так сказать, пронзили... Ну, да уж нечего! после объяснимся... а только разбудите меня, как начнется... или за пять минут до начала... а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
И веселый господин скрылся за Мизинчиковым.
Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемно- гу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более в хохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорб- ленного достоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал поды- маться со всех сторон. Дядя стоял как ошеломленный, краснея до слез и некоторое время не в состоянии вымолвить слова.
- Господи боже! - проговорил он наконец, - кто ж это знал? но ведь... ведь это со всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что это чест- нейший, благороднейший и даже чрезвычайно начитанный человек. Фома... вот ты увидишь!..
- Вижу-с, вижу-с, - отвечал Фома, задыхаясь от смеха, - необыкновенно начитанный, именно начитанный!
- Про железные дороги как говорит-с! - заметил вполголоса Ежевикин.
- Фома!..- вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрыл слова его. Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.
- Ну, да что тут! - сказал он с увлечением. - Ты великодушен, Фома, у тебя великое сердце: ты составил мое счастье... ты же простишь и Коров- кину.
Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрела она на жениха своего и как будто хотела вымолвить: "Какой ты, однако ж, прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я люблю тебя!"
VI
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно, без него ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения и возражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Нас- тенька так и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка на- мекнуть, каким процессом получилось согласие Фомы на их свадьбу. Са- шенька кричала: "Добрый, добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусом вышью!" - и даже пристыдила меня за мое жестокосердие. Новообращенный Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б мне вздумалось сказать при нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он теперь ходил за Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и к каждому слову его прибавлял: " Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фо- ма!" Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени вос- торга. Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила голову Егору Ильичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бы выдать за него свою дочку. Он тянул дело до последней невозможности и отказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Фома перестро- ил дело. Разумеется, старик, несмотря на свой восторг, понимал Фому Фо- мича насквозь; словом, было ясно, что Фома Фомич воцарился в этом доме навеки и что тиранству его теперь уже не будет конца. Известно, что са- мые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на время, да укрощаются, когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно напротив, как-то еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше. Перед самым обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал дядю и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.
- Полковник! - начал он, - вы вступаете в законный брак. Понимаете ли вы ту обязанность...
И так далее и так далее; представьте себе десять страниц формата "Journal des Debats", самой мелкой печати, наполненных самым диким вздо- ром, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самые бесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию, мужеству и бескорыстию его самого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем хотелось обедать; но, несмотря на то, никто не смел противоречить и все с благоговением дослу- шали всю дичь до конца; даже Бахчеев, при всем своем мучительном аппети- те, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности. Удовлетво- рившись собственным красноречием, Фома Фомич наконец развеселился и даже довольно сильно подпил за обедом, провозглашая самые необыкновенные тос- ты. Он принялся острить и подшучивать, разумеется, насчет молодых. Все хохотали и аплодировали. Но некоторые из шуток были до такой степени сальны и недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился. Наконец Настенька вскочила из-за стола и убежала. Это привело Фому Фомича в неописанный восторг; но он тотчас же нашелся: в кратких, но сильных словах изобразил он достоинства Настеньки и провозгласил тост за здоровье отсутствующей. Дядя, за минуту сконфуженный и страдавший, готов был теперь обнимать Фо- му Фомича. Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга и свое- го счастья, - и я заметил: с самого благословения еще они не сказали меж собою ни слова, даже как будто избегали глядеть друг на друга. Когда встали из-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно куда. Отыскивая его, я забрел на террасу. Там, сидя в кресле, за кофеем, ораторствовал Фома, сильно подкураженный. Около него были только Ежевикин, Бахчеев и Мизин- чиков. Я остановился послушать.
- Почему, - кричал Фома, - почему я готов сейчас же идти на костер за мои убеждения? А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? По- чему, почему?
- Да костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, на костер-то-с! - тру- нил Ежевикин. - Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых, сож- гут - что останется?
- Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, где тебе оценить меня! Для вас не существует великих людей, кроме каких-то там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? кого осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю зем- лю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты за- воюешь, и он завоюет... Зато он убил добродетельного Клита, а я не уби- вал добродетельного Клита... Мальчишка! прохвост! розог бы дать ему, а не прославлять во всемирной истории... да уж вместе и Цезарю!