- Ясно.
- Ну вот то-то. И заруби себе на твоем курносом... - Отец легонько потрепал Володю за нос, но тотчас отнял руку и очень серьезно проговорил: - Лучше сто раз свое собственное отдать, чем то, что общим стало, над чем народ хозяйствует, себе присвоить. Мы, когда надо, жни своей не жалели ради общего дела. А ты - градусник...
Володя взглянул в лицо отцу, облал свои от волнения пересохшие губы и тихо сказал:
- А я знаю, папа, где ты жни не жалел...
- Ну, ясно где: когда в гражданской воевали.
- Нет, я то самое место видел, где ты воевал... Я туда сперва провалился... Я, папа, честное слово, не виноват. Там даже корова дяди Василия один раз провалилась. Я как съехал - стал там шариться - мы в прятки играли, - а потом сверху свет пошел через дырку, и я прочел на стене, как вы с дядей Гриценко расписались, когда еще вы были партаны.
- Брось! Быть того не может! - проговорил отец, откинулся в кресле и как бы дали посмотрел на Володю, словно художник, проверяющий точность картины. - Да неужели сохранилось до этих пор? Ты, прнайся, не сочиняешь?
- Да нет, папа, ты слушай... Мы сперва думали - это про нас там написано, потому что там неразборчиво... и темно было. А потом, как я ртуть достал, мне Ваня поверил. И мы пошли туда опять с фонарем... Только мы маме не говорили, а то она меня заругала бы опять. И это вовсе оказалось не про нас, а про вас с дядей Гриценко. Так и написано: "Н. Дубинин", потом такая закорючка и - "И. Гриценко". Значит, про тебя с дядей. И под этим еще вот такие цифры, как на часах бывают. Сперва один час, потом девять часов, а потом опять один и опять девять. Это почему?
- То написано: одна тысяча девятьсот девятнадцатый год, сынок! - пронес Никифор Семенович, бережно снял сынишку с колен, встал с кресла, поднял на сиденье Володю, чтобы стал сын сейчас ростом вровень с ним, чтобы можно было разговаривать, как с большим.
А сам прошелся по каюте, словно помолодев, затем остановился перед креслом и положил обе руки Володе на плечи:
- Ну, Вовка, это такое ты мне сказал, прямо словно сердце теплом обдало... Погоди, подрастешь, все тебе расскажу.
- Папа, да я уж давно подрос... Я уж маме выше даже локтя. А сейчас я, смотри, даже выше тебя стою. Я все пойму. Вот увидишь!
- Ну, слушай тогда, коли поймешь. Слушай, Вовка, как мы в девятнадцатом году белую моль Крыма выбивали. Дядя Гриценко лихой был пулеметчик. А я тогда батраков в партаны пошел. Белые Крым захватили. Понимаешь? Белогвардейцы.
- Буржуи, знаю, капиталисты, - быстро пояснил Володя и тотчас же добавил: - Скопидомы...
- Ну да, правильно, кулаки, помещики. А мы все были за Советскую власть, пролетарии, бедняки.
- А ты, папа, был бедняк?
- Ну ясно, батраком был у помещика, ничего у меня не было - ни своего, ни общего. Понял? Только жнь своя была молодая. Да вот общее было то, что все мы с народом одну общую думку имели, чтобы была у нас наша Советская власть. И ушли мы в каменоломни. Они ведь с тех пор так и зовутся - Краснопартанские. Слышал, наверное? И, как ни хотели нас беляки -под земли выковырять, ничего у них не получилось. Ушли мы под землю, вклещились в камень, - попробуй вытяни! Мы, как дубы, корнями в землю ушли. Кто сунется - тому пулю. Круто нам пришлось. Но и мы им -под земли давали жару. Английские миноносцы пришли. Ну, пришли... Начали бить по нашим каменоломням. За один день три сотни снарядов выпустили. А что?.. Только камень перекрошили. А у нас народ крепче камня был. Правда, один раз пришлось нам туго. Полезли на нас со всех сторон. Генеральную атаку повели. Вот мы тогда как раз с дядей Гриценко в том штреке и отбивались. Как вышла передышка, закурили мы с Иваном Захаровичем, он и говорит: "хоть на камне о себе памятку оставим. Может, будем живы, а может, и нет". Вот я тесаком тогда и вырубил расписку. Насчет грамоты я тогда был слабоват... Ошибок-то там нет? Эх, Вовка, досталось вашим батькам... Вот однажды было, помню...
Евдокия Тимофеевна, которую привел на корабль матрос, посланный Никифором Семеновичем, остановилась у двери каюты и прислушалась. Она уже представляла себе, как сейчас попадает Вовке от отца. Она слышала громкий голос Никифора Семеновича, что-то грохало в каюте, как будто кулаком били по столу. Евдокия Тимофеевна не выдержала и постучалась.
- Входите! - крикнул Никифор Семенович и увидел, оглянувшись, входившую в дверь Евдокию Тимофеевну. - Погоди, Дуся... - И, стуча кулаком по столу, продолжал: - Тут, понимаешь, мы их с левого фланга - бах-бах-бах!.. Погоди, мать, не мешай, прошу минуточку, это я Вовке про девятнадцатый год рассказываю...
- Погоди, мама... правда, погоди... - нетерпеливо прошептал Володя. Глаза его горели. Он стоял на кресле и восторженно слушал рассказ отца.
Глава IV
БУКВА К БУКВЕ
Володя долго не мог решить, кем ему быть, когда он вырастет. Недалеко было то время, когда он мечтал стать доктором. Потом, как и многие его сверстники в те годы, он решил, что будет полярником и станет плавать на льдине под красным флагом. Вскоре после этого собирался стать пограничником и сражаться на Дальнем Востоке против японских самураев. Затем видел себя на краснокрылом самолете, совершающем рекордный беспосадочный перелет. А шесть раз подряд посмотрев в кино "Чапаева", начал готовить себя к военной будущности и, оседлав хворостину, гарцевал во дворе, на полном скаку рубя деревянной шашкой воображаемые вражеские головы в папахах.
Когда он побывал с матерью в Мурманске и попал на большой корабль, все заслонила мечта быть моряком. И не просто моряком, а обязательно машинистом на большом теплоходе, вроде "Леонида Красина". Хоть и неприятная вышла тогда история с этим паром, все же Володя своими руками потрогал одну тайн в грозном хозяйстве дяди Вилюя, и сам, пусть нечаянно, но все-таки разбудил дремавшую силу, жившую в машине.
Все лето Володя провел на Севере. Сперва жили в Мурманске, потом перебрались в Архангельск. Хотели выписать туда и Валентину, но она заболела - у нее долго не проходила простуда, и доктор сказал, что ехать на Север ей опасно. Поэтому решили, что к осени Евдокия Тимофеевна вместе с Володей вернется в Керчь.
Отец летом уходил на полтора месяца в дальнее плавание; а потом "Леонид Красин" отстаивался на якоре у входа в широкую Северную Двину, возле Соломбалы. Здесь царил над всем вечно терпкий, даже беломорским ветром не сдуваемый аромат распиленного смолистого леса. Лежали штабеля досок, высились целые горные хребты наваленных бревен, и почва, по заверениям соломбальских мальчишек, с которыми Володя быстро сошелся, на два метра в глубину состояла одних сплошных древесных опилок.
Не привычны были для Володи бесконечно длинные дни северного лета, ночи, светлые напролет, прохладная бледность северного неба, окающий неторопкий говор его новых друзей. Но жареная треска и искусно приготовленная камбала оказались не менее вкусными, чем черноморская скумбрия, бычки и барабульки. Да и соломбальские мальчишки ни в чем не уступали товарищам Володи, которых он оставил в Старом Карантине, Камыш-Буруне и на своей улице в Керчи.
Из-за одного спора с этими соломбальскими мальчишками у Володи опять вышли неприятности. Он похвастался, что может прыгнуть в воду с высокого борта "Леонида Красина". Мальчишки не поверили. Вода в Северной Двине была холодной. Скуповатое на тепло архангельское лето еще не успело прогреть ее. Купались только отчаянные. Да и вообще видавшие виды мальчишки Соломбалы сомневались, чтобы такой малыш прыгнул с высокого корабельного борта на рейде, то есть далеко от берега.
Спорили на коньки. У Володи коньков никогда еще не было, да и мало у кого водились они в Керчи. Но в Керчи была речка Мелекчесме, она зимой ненадолго замерзала, и керченские ребята делали себе деревянные полозы или привязывали железки, если не было настоящих коньков, и катались на льду реки. Соломбальские же мальчишки, рассказывая маленькому черноморцу о лютости беломорской зимы, хвастались своими лыжами и коньками, - и Володе страстно захотелось иметь коньки. Он представлял себе, как будут завидовать ему керченские приятели, когда он промчится перед ними на "снегурках" или "нурмисах" по первому ледку, как он будет шаркать сверкающими лезвиями влево, вправо, туда, назад - как правят бритву на ремне... Да и следовало проучить соломбальцев, чтобы они впредь не зазнавались перед черноморцами, крымчанами, керченцами...
Со своей стороны, Володя отвечал на спор новеньким карманным компасом, который ему привез плавания отец. Володя называл его адмиралтейским. Он не расставался с этим чудесным прибором, на донышке которого под выпуклым стеклом жила беспокойная красно-синяя стрелочка, острым красным носиком своим словно принюхивающаяся: "А ну, где тут у вас север?.. " Володя носил компас в маленьком замшевом чехольчике, сверялся с ним на каждом шагу, надо не надо, вообще никогда не расставался с ним, да и не собирался расставаться. Он был уверен, что соломбальским мальчишкам не видать его компаса у себя; а сам он уже протер до дыр подошвы своих сандалий, пробуя на деревянном настиле архангельского тротуара, как он будет кататься на коньках...
Соломбальские спорщики не знали, что имеют дело с человеком твердого слова... В назначенный день они собрались на плоту у берега, уселись на бревнах и стали ждать компас, который, как они были уверены, крымский хвастунишка им уже проспорил. Володя в этот день отправился к отцу на корабль. Он должен был улучить удобный момент, когда его оставят на палубе одного.
"Леонид Красин" стоял на якоре метрах в двухстах от, берега. Мальчишки с берега хорошо видели, как над кормой, украшенной золоченой надписью "Леонид Красин", возле флагштока появилась маленькая фигурка в голубых трусиках. Она постояла минутку на планшире борта, потерлась плечом о щеку, вскинула вверх тоненькие руки и ринулась вн. Мальчишки на берегу вскочили.
Вечером, получив выигранные коньки, которые посрамленные спорщики вручили ему с хмурым уважением, Володя не удержался, показал свой трофей отцу и на первый же вопрос отца: "Это ты где их раздобыл?" - отвечал чистосердечным прнанием. После этого ему было запрещено показываться на "Красине" три недели. Впрочем, две них он проболел, простудившись в ледяной двинской воде.