На развалинах работали дружинники десятого класса и пожарные. Одни разворачивали баграми груды кирпича, другие спешили куда-то с тяжело провисавшими, накрытыми сверху носилками. Высокий топорник в жестком брезентовом костюме и каске защитного цвета упрямо наступал на огонь, держа пожарный ствол наперевес, и хлестал трещавшим водяным бичом пламя, словно пытался укротить его зверство.
- Подержи, пожалуйста, Дубинин, - услышал Володя над своей головой.
Он оглянулся и увидел Юлию Львовну с двумя глобусами в руках. Она была бледна - так бледна, что седые волосы сливались с цветом лица ее. Но еще больше поразило и испугало Володю то, что Юлия Львовна, всегда такая прямая, никогда не сутулившаяся, так высоко несшая в класс свою белую голову, сейчас вся словно обвисла, сгорбилась, И она показалась Володе совсем уже старой.
- Подержи, прошу тебя, - сказала Юлия Львовна и, не глядя, сунула в руки Володе большой учебный глобус, треснувший электроскоп, помятое сегнерово колесо и несколько книг, обтрепавшихся по краям, - видно, все, что она успела спасти огня.
Володя машинально прочел название верхней книги: "И. С. Тургенев, Записки охотника".
- Неужели... неужели им долго будет позволено делать это?! - говорила учительница и смотрела в огонь, пожиравший школу. - Неужели человечество может все это долго терпеть? Когда же, когда же с ними покончат?! Навсегда... со всеми!
И Володя понимал, кого подразумевает Юлия Львовна под словами "им", "с ними"...
- Сырикова убило, Илюшу... второго класса, - говорила учительница, все так же не глядя на Володю, продолжая вперившимся в огонь взглядом следить за гибелью своей школы.
Потрясенный, Володя едва не разронял все, что было у него в руках. "Мне тоже сегодня "отлично"... по фкультуре... Мы приседания делали", - вспомнилось ему.
- Мама, пойдем домой, - упрашивала пробившаяся к ним Светлана. - У нас тоже все стекла побило, всю посуду...
- Ах, какая все ерунда: посуда, стекла... Вот что страшно, вот где ужас, вот где преступление!.. Смотри: книги горят. Этого нельзя вытерпеть...
Она тряхнула головой, словно отгоняя одолевавший ее ко
Рухнула крыша, и столб пламени, мечущий искры и увенчанный косматой шапкой дыма, взревел над зданием школы. Поднятые гудящей силой тяги, летали книжки. Роились брошюрки и школьные тетрадки. Как бабочки с огненными крыльями, кружились раскрытые учебника. Иногда вдруг в клубах дыма появлялись тяжело махавшие тлеющими страницами большие книги, то возносившиеся, то вдруг нвергавшиеся в огонь.
Напрасно Володя и Светлана тянули за руки Юлию Львовну и уговаривали ее пойти домой. Учительница стояла возле горящей школы, не чувствуя подыхающего жара. Медленно распрямляясь, запрокинув голову, на которой жаркий воздух пожара шевелил белые волосы, она смотрела на одно самых кощунственных, противных человеческому уму зрелищ - на книги, гибнущие в огне.
Часто потом вспоминалась она Володе вот такая, залитая зловещими отсветами пожара, обхватившая руками глобус, с глазами, полными горького гнева, отражающими пламя - и как будто не то, что бесновалось перед ней, а другое, палившее ее нутри...
Школа сгорела.
Но на другой день в привычный час, к девяти утра, у пожарища собрались почти все школьники. Ребятам не верилось, что нет у них больше школы и не будет занятий. И даже самым отчаянным лентяям, для которых праздником был каждый "пустой" или пропущенный урок, вдруг стало ясно, что первым, главным делом, дававшим содержание и устойчивость каждому дню, была все-таки школа и все, что с ней связано. Каникулы, праздники, воскресенья - все это было хорошо именно лишь потому, что представляло собой желанный роздых, о котором мечталось в трудные будничные дни.
А теперь вынужденная, навязанная врагом праздность казалась постылой, обидной, крадущей у жни что-то очень большое и драгоценное.
И, как ни строга была Юлия Львовна, как ни побаивались ребята Якова Яковлевича, каким требовательным ни прослыл Василий Платонович, какой бы придирой ни считалась Мария Никифоровна, вдруг все школьники поняли, что эти люди давно уже стали родными, блкими, что без них в жни и не обойтись...
Володя вместе с другими ребятами стоял возле пожарища. Сквозь пустые окна школы глядело нкое осеннее небо. Ветер гремел листом кровельной жести, свисавшим с карна. В лужах на мостовой мокли обрывки бумаги, рваные страницы тетрадок. На разлинованных листочках виднелись размытые, крупно написанные буквы. То были диктанты, классные работы по арифметике, задачки, формулы...
Потом школьного двора вышли директор Яков Яковлевич и Юлия Львовна.
- Дорогие друзья! - сказал Яков Яковлевич и поправил повязку на руке, обожженной вчера на пожаре. - Дорогие мои друзья! Наша школьная семья осталась без крова. Гитлер начал с того, что жег книги, и вот он продолжает свое черное дело. Но человеческое знание, науку и все то, что советская наша школа заложила в ваши сердца, закрепила в вашем мозгу, нельзя сжечь, друзья, нельзя разбомбить! И мы будем учиться. С помещением сейчас очень трудно, в городе все занято для военных нужд, по мы как-нибудь разместимся. Будем, если надо, заниматься по домам на квартирах у преподавателей. Классные руководители сообщат вам завтра о порядке занятий.
Несколько дней занимались на квартире у Юлии Львовны, иногда - просто во дворе, если не шел дождь, а в плохую погоду - теснясь в коридоре, на кухне и в комнатке учительницы. С каждым днем ребят приходило все меньше и меньше. Керчь проводила эвакуацию. Налеты участились. Вскоре пришла страшная весть: гитлеровские полчища вторглись в Крым, расползались по полуострову. Сдерживая их жадный натиск, советские войска отходили на Симферополь и Керчь.
Глава III
ОРЛИК И СОКОЛИК
После неудачи, постигшей Володю в военкомате, где его пристыдил военный комиссар города, скомандовавший: "Шагом марш - в школу!" - пришлось было на время оставить всякие мысли о том, чтобы попасть на фронт. Но потом прежняя беспокойная, неотвязная и жгучая тяга стала вновь постепенно овладевать Володей. Теперь же, когда школа была сожжена фашистскими бомбами, а перенесенные в другие помещения занятия прекратились как-то сами собой, он уже не мог найти себе оправдания для своего пребывания дома, где, как ему казалось, он был вынужден бездействовать. Надо было что-то предпринимать. Но пионерский вожатый Жора Полищук, с которым привык всегда советоваться в важных делах Володя Дубинин, ушел в истребительный батальон. И Володя лишился своего комсомольского наставника. Сестра Валентина с утра до ночи работала в порту или на вокзале: комсомольцы помогали эвакуации города. Да и не решался Володя делиться с Валентиной своими мыслями о фронте. Оставалось одно: съездить в Старый Карантин и посоветоваться с Ваней Гриценко. Испытанный друг, он бы понял Володю! Да и сам Ваня, должно быть, тихонько помышлял уже о том, как бы "двинуть дому поближе к делу"...
Приехав в Старый Карантин на попутном грузовике, который долго вилял по шоссе, объезжая новые воронки от авиабомб, Володя не застал приятеля дома. Ваня был человеком хозяйственным и не сидел без дела. Мать сказала, что он поехал за кукурузой для тетки Марии Семеновны, родной сестры Володиного отца. Володя немножко удивился тому, что Ваня Гриценко, не очень-то долюбливавший прижимистую тетю Марусю, взялся возить ей кукурузу. Впрочем, время было военное, и многое менилось в Старом Карантине.
Пришлось идти к тетке Марусе, которая жила тут же, в поселке. Но, едва Володя свернул в проулок, где жила Мария Семеновна, он услышал позади себя стук колес и голос Вани.
- Эге-гей! Посторонись! Дорогу давай... Протараню...
Володя отскочил к обочине, но, обернувшись, понял, что попал впросак: нечего было так поспешно отпрыгивать с дороги в сторону... Разболтанный полуфурок с вихлявшимися во все стороны колесами еле-еле влекся облезлой клячей. Ее ребристая спина с остро проступавшим хребтом напоминала прохудившееся днище опрокинутой старой лодки. И напрасно Ваня, сидя ухарски, боком, на краю повозки, чмокал губами, дергал за вожжи и даже дрыгал свесившимися через край полуфурка ногами, оглашая окрестности лихим ямщицким присвистом. Лошадь, в которой Володя сразу узнал хорошо знакомую ему теткину старую клячу, так медленно переступала худыми, узловатыми ногами, словно, прежде чем сделать шаг, долго соображала, какой именно конечностью следует сейчас двинуть.
И все это - и мирно тарахтевший полуфурок, груженный початками кукурузы, и сонный шаг лошади, и беспечный вид Вани, - все показалось Володе до обиды будничным, нарочито тыловым, возмутительно далеким от тех дел и мест, куда так рвалась его собственная душа.
Не дожидаясь приглашения товарища, Володя вскочил в повозку и сел рядом с Ваней:
- Что, Иван? Кукурузу возить заставили? Дело!
- Здоров! - мрачно, словно не слыша насмешки в голосе друга, откликнулся Ваня и покосился на приятеля. - Ты бы... слушай, Володька... слез лучше. А то и так нагрузка коню...
- Вот так конь-огонь! И на месте не удержишь: того и гляди, "оверкиль" вверх копытами, - сострил Володя и, спрыгнув с полуфурка, пошел рядом с ним, держась рукой за передок, обитый железной полоской.
- Какая ни есть, а лошадь! - степенно проворчал Ваня и, отвернувшись, добавил: - В боевой обстановке и такая пригодится.
Володя насмешливо присвистнул:
- Это где же, у тебя тут, в Старом Карантине, боевая обстановка? Початки с кукурузника возить?
- Много ты понимаешь!.. У тебя одна привычка - смешки строить. А у меня, возможно, свой план. Володя сну внимательно посмотрел на друга:
- Это какой же план?
- А такой план, что я сидеть больше тут не собираюсь.
Володя мигом очутился снова в повозке рядом с Ваней, заглядывая ему в лицо:
- Ваня, ты пойми, слушай... И я ж за тем приехал. Не могу я больше тут отсиживаться! Школу разбомбили, занятий нет. Пионеры наши многие уже поуехали. А я все дома торчу. Уж и в военкомат ходил, и в горком комсомола, и везде... Ну не берут - и все тут!