Дядя Гриценко затянулся, прикрывая раздувшийся огонек ладонью, затем аккуратно потушил цигарку, притоптав на земле.
- Ну, добре, Вовка, поговорю насчет тебя с командиром. Может, так и вернее будет, чтобы тебе с нами уходить. Пошли пока в хату, повечеряем, а то машина в город пойдет. Пора тебе до дому.
Когда Володя, наспех поев, уже собирался уходить домика Гриценко, хлопнула дверь, и темноты двора вошел в горницу, щуря блестящие черные глаза, огромный, необыкновенно красивый и на диво хорошо сложенный человек в сапогах, короткой куртке, перехваченной поясом, и фуражке, сбитой на затылок. Он был так высок, что, входя, наклонился, чтобы не зацепиться головой за притолоку. Блеснули чистые белые зубы, когда он заговорил:
- Вечер добрый, Иван Захарович! Не помешаю?.. Здравствуйте, хозяюшка! Как здоровьичко?.. Лучше?
- Присаживайтесь, милости прошу, Александр Федорович, - сказал дядя Гриценко, подставляя гостю крашеную табуретку. - Может, покушаете с нами?
Гость, широко шагнув, легко кинул под себя табурет и сел:
- Нет, спасибо, ел недавно, да и некогда. Я на полминуты. Завтра опять тебе в город придется съездить. Там по распоряжению товарища Андрея... Понятно?.. - Он взглянул многозначительно на Гриценко. - Звонили, что орехов и стручков обещают. Понятно?.. Чей хлопец? - спросил он, кивнув в сторону Володи.
- Да с городу родственник, племяш вроде. Кореши они у меня с Ванькой моим. Дубинина Никифора - может, слышали? - сын.
- А-а... знаю. На флот который ушел, - протянул гость и посмотрел на Володю, как показалось тому, внимательно и одобряюще.
- Пристал, чтобы тоже его к нам взяли, - искоса поглядывая на гостя, проворчал дядя Гриценко. - Ну до того пристал, прямо как татарник к собачьему хвосту, - не отцепишь!
Гость кинул быстрый, настороженный взгляд на Володю:
- А откуда знает? Ведь Керчи сам?
- Да с машиной сегодня увязался, шутенок, - смущенно пробормотал дядя Гриценко. - Оплошка моя. А уж тут разве скроешь от него? У него глаза приметливые, это ужас просто! Подо все подбираются. Все у него на заметку идет.
- Мал уж больно, - проговорил высокий. - Так-то парень, вижу, ничего, да мал.
- Где ж я мал?! - Володя сразу взвился на скамейке. - Это я только ростом так задержался, а мне уж в августе месяце на пятнадцатый год перешло.
- Да ты на цыпки-то не становись, - сказал дядя Гриценко, заглядывая под стол на ноги Володи. - И так ты парень собой видный, что говорить.
Гость рассмеялся хорошо и раскатисто. Так блеснули его белые зубы, такую славную возню учинили смоляные искорки в глазах гостя, под тесно сведенными прямыми бровями, что даже Володе самому сразу стало весело.
- Ну, доброй ночи вам, - промолвил гость, вставая. Он потянулся, хруст пошел по его большому и сильному телу. Ударил фуражкой о ладонь, с размаху надел ее на голову, попрощался и в дверях вдруг совсем по-мальчишески, озорно подмигнул Володе: - Ладно, поглядим. Мать-то отпустит?
И, наклонившись, не дожидаясь ответа, распахнул дверь, шагнул в черный провал ночи.
- Дядя, это кто был? - спросил Володя.
- Эх ты, не разобрался! - сказал Ваня, все время смирно сидевший поодаль. - А тоже говорит, я все знаю...
- Ну ты, цыц! - пригрозил ему отец. - Болтать больно стал! - Он помолчал, посмотрел на Володю, потом покачал головой: - Да ладно уж, скрывать тут нечего. - И он сказал с солдатским уважением: - То сам командир был наш Зябрев Александр Федорович!
Вернувшись в город, Володя наутро пошел проститься с Юлией Львовной и Светланой.
- Здравствуй! Мама дома? - спросил он у Светланы, входя в темную кухоньку учительской квартиры.
- Дома я, дома! - раздалось откуда-то -под потолка, и Володя, взглянув наверх, увидел Юлию Львовну: она стояла на лесенке, прислоненной к стене. Володя, еще не приглядевшись со света, не заметил ее. - Электричество вот чиню, - объяснила Юлия Львовна сверху. - После той бомбы все у нас разладилось. Отовсюду дует, двери не закрываются. И вот опять с пробками что-то... Полчаса уже бьюсь.
- Юлия Львовна, вы оттуда слезайте, - предложил Володя, - я вам это в два счета...
- А умеешь? Мне помнится, ты больше занимался обратным: пережигал пробки, оставлял всех в темноте.
- Это когда еще я неученый был совсем.
- Ну, действуй, ученый, - сказала Юлия Львовна и легко спустилась с лесенки.
Володя мигом взлетел на верхнюю ступеньку. Пристроился удобнее. Пощупал пробки в предохранителе, вытащил кармана, где у него хранилась всякая техническая мелочь, тоненькую проволоку, навертел на карандаше "жука". И вмиг вспыхнула, мигнула разок и засияла лампочка в коридоре, осветились комнаты, где до этого было темно - -за фанеры, вставленной в окна вместо выбитых стекол. Медленно налились огнем спиральки на электрической плитке, и Володя так величественно сошел с лесенки, словно был оратором, спускавшимся с трибуны, либо статуей, сошедшей с пьедестала.
- Вот и весь разговор!
- Смотри, какой ты мастер, Дубинин! - похвалила Юлия Львовна. - Мастер - золотые руки.
- Ну, пустяк дело-то, - поскромничал Володя.
- Ну, как тебе сказать... Все-таки это еще одно лишнее доказательство, что учение - это свет, и даже электрический, а неучение - тьма, и во всей квартире, - пошутила Юлия Львовна. - Правда, Светлана?
- Я это тоже умею, - Светлана обидчиво повела плечом, - только ты мне никогда не даешь доделать.
- Да я что-то не верю в твои технические таланты.
Володя, гордый тем, что его технический талант был по достоинству оценен, уже привинчивал оторванный шпингалет на окне. Потом он подстрогал ножом порог, и дверь стала закрываться, как прежде. Он законопатил щель в другом окне, исправил поломанный табурет, нашел какие-то неполадки в отлично действовавшей плитке и вообще развил такую бурную деятельность, что Юлия Львовна вежливо взяла у него рук электрическую плитку и сказала:
- Ну, захлопотался совсем! Спасибо тебе, Дубинин.
А Володя все откладывал разговор, ради которого он, собственно, и пришел сегодня к учительнице. Он топтался у стола, оглядывая потолок с треснувшей и кое-где отвалившейся после бомбежки штукатуркой, искал, чем бы еще можно было заняться тут. Ему хотелось оставить здесь добрый след...
Светлана заметила его замешательство:
- Что ты сегодня, Володя, такой?
- А что, какой? Самый обыкновенный.
- Ну брось, пожалуйста, я же вижу. Володя спросил тихо:
- Света, а вы с мамой никуда не уезжаете?
- А куда ж нам ехать? На Тамань, говорят, уже опасно: пролив бомбят. Вчера шаланду с эвакуированными утопили. Нет, мы уж тут как-нибудь с мамой...
- А я с нашими сегодня в Старый Карантин перебираюсь, к дяде Гриценко, - с трудом, очень виноватым тоном сообщил Володя. - А потом я сам, может быть, должен буду уехать... к бабушке...
- Значит, все-таки эвакуируешься? - спросила Светлана так, как будто у нее отнялся голос. Но тут же, с легким превосходством, закинув голову, подчеркивая нарочно, что она ростом выше Володи, взглянула на него как бы сверху. - А сколько разговоров было! Ну и эвакуируйся, пожалуйста... только не надо было разные громкие слова говорить: "Я тут! до конца! что бы ни было!.. "
- Светлана, Светлана, - вмешалась в разговор Юлия Львовна, - что за тон? Кто дал тебе право так разговаривать? Конечно, им надо эвакуироваться. Если сюда придут фашисты, они же узнают, что Володин папа коммунист, в прошлом красный партан, сейчас во флоте. Надо думать, что говоришь.
- Я думаю! - закричала Светлана. - Я думаю, что говорю! А вот он не думал, когда говорил раньше... Пускай, пускай... пускай уезжает!
И Светлана вдруг отвернулась, зажав свою маленькую, обмотанную толстой косой голову в сгиб остренького локтя, и уткнулась в кухонную стенку.
Никогда еще Володя не видел председательницу штаба отряда в таком состоянии. Он беспомощно поглядывал то на Юлию Львовну, то на вздрагивающий Светланин затылок со светлым, золотистым пушком под разобранными надвое косами. Эх, если бы знала Светлана, куда он собирается "эвакуироваться", к какой бабушке он едет!.. До чего же ему хотелось сейчас сказать ей про каменоломни, про партан, про все, что он узнал вчера! Но говорить об этом он не имел права никому, ни за что!..
- Перестань, Светлана, перестань сейчас же! - Юлия Львовна подошла к дочке и обняла ее. - Что ты за плакса стала в последнее время! И нечего тут реветь. Ну, чего ты? Можешь мне объяснить? Что ты так расстроилась, дурашка?
Светлана молчала, вытирая глаза тыльной стороной руки. Она и сама не могла бы объяснить, что ее так расстроило; просто ей стало вдруг страшно за всех и за себя и сделалось обидно, что Володя Дубинин, всегда такой храбрый, ничего не боявшийся Володя Дубинин, которого она считала способным на настоящий подвиг, вдруг, как самый обыкновенный мальчик, похожий на сотни других, послушно уезжает с мамой подальше от опасности. Но, конечно, мать права: Дубининым надо уехать отсюда.
Она успокоилась, поправила косы, повернулась к Володе и увидела, что он неловко держит в руках что-то обернутое газетной бумагой.
- Что это у тебя? - полюбопытствовала она, моргая длинными, слипшимися от слез ресницами.
Володя быстро развернул сверток, скомкал бумагу и, поискав, куда бросить ее, засунул к себе в карман. На ладони у него оказался прелестный маленький грот морских ракушек и камешков. Вход в гротик был закрыт вырезанной плотной золотой бумаги решетчатой дверцей. Сквозь нее проглядывала укромная, крохотная пещерка.
- Это Пушкинский грот называется, - пояснял Володя, - я в Артеке сам его сделал. С натуры. Там такой есть грот, называется грот Пушкина.
- Неужели сам сделал?.. Смотри, мама, вот прелесть-то!
Володя поставил гротик на стол, а сам отошел чуточку в сторону.
- Это я вам, - сказал он вдруг почему-то очень грубым голосом, - на память вам. Вот... Там внутри лампочка зажигается. Надо только в штепсель вставить.
И, вытянув далека руку, не приближаясь к гроту, чтобы показать, что он уже ему больше не принадлежит, Володя вставил вилку провода в штепсель. Внутри грота вспыхнул красный свет.