- ...Да, но еще вопрос, искусство ли это, Сергей Сергеевич?- Я ставлю вопрос не в таком разрезе. Все зависит от того, в чьих руках будет кинематограф. Дайте его истинным художникам и, ручаюсь вам, он ударит по струнам с неведомою силой. Надо же наконец понять, что актер есть актер! И что режиссер есть режиссер! Они по меньшей мере такие же творцы, как автор. Дайте им коснуться магии художественного создания, и они воспрянут, как Антей, соприкоснувшийся с матерью-землею. Дайте творческую свободу режиссеру, - я разумею режиссера настоящего, режиссера милостью Божьей, - и он этой свободой, как Архимедовым рычагом, зажжет великий пламень в мире! Надо бросить в печь весь этот хлам и дребедень, которыми теперь кинематографы развращают малых сих... Если хотите, дело даже не в том, что именно ставить, - поспешно сказал он, взглянув искоса на Сонечку. - Разумеется, я предпочел бы Шекспира, Данте или столь милого сердцу моему Ибсена, но, если нужно, я готов ставить и другое, лишь бы моей творческой воле был предоставлен должный простор... Я готов даже на первое время идти на компромиссы: можно возвести в перл создания мелодраму, рассчитанную на пусть наивный, пусть неискушенный, но и здоровый, крепкий, мужественный вкус народных масс, живительная роль которых будет теперь все расти в новом творческом театре... Однако... Сейчас меня мучит один художественный замысел: "Еду ли ночью по улице темной..."- Ах, это будет чудесно! - воскликнула Сонечка.- Да, это будет чудесно, уж вы простите нескромность. Но я поставлю это по-своему. Новое вино не надо лить в старые мехи. Нет, я не возьму сценария ни у Сологуба, ни у Блока, - говорил Березин таким тоном, точно Сологуб и Блок убедительно просили его взять у них сценарий. - Я пойду к новым, к молодым, вот к нему, - сказал он, показывая на Беневоленского, с которым разговаривала Тамара Матвеевна. Их было пятеро в ложе: Муся решила пригласить Березина, Сонечку и Беневоленского, потому что им всего меньше было оказано любезностей в течение последнего сезона. Никонов терпеть не мог Михайловского театра. Фомин, наверное, пошел бы, но тогда в ложе было бы шесть человек; Муся этого не любила.- Да, у вас это может выйти забавно, - сказала Муся Березину. Слово "забавно" как будто не очень подходило, но Муся знала, что в ее разговоре с Березиным это слово имеет другой, технический смысл; передовому живописцу она сказала бы даже: "Это у вас выйдет смешно". Сонечка, еще не знавшая артистического языка, испуганно взглянула на Березина, как бы он не обиделся? - Непременно это сделайте, непременно, - рассеянно добавила Муся, прислушиваясь к тому, что говорила Беневоленскому Тамара Матвеевна.- ...Семен Исидорович привык к егеровскому белью... Вы знаете егеровское белье? Прелестное белье, но его теперь - увы! - ни в одном магазине нельзя найти. Тамара Матвеевна произносила: "магазин" с ударением на втором слоге, от чего у Муси всякий раз поднималась злоба. "И это "увы"!.. Ах, Боже мой, она добрая и милая, но если б поскорей от них уехать!"- ...Вот и ее хочу попробовать, - сказал Березин, фамильярно прикоснувшись к плечу Сонечки, которая так и зарделась.- Я слышала... Она теперь этим бредит... Это серьезно?- Попытка не пытка. Попробуем. Вдруг из девочки выйдет толк?
- ...Вот каковы дела, о которых вы спрашивали, Александр Михайлович. Подумал я: что ж, если левые не очень-то теперь работают, так не взяться ли мне, матерому волку? Что вы скажете?- Скажу: дай вам Бог успеха. Все лучше, чем они...- Спасибо и на этом, - заметил, улыбаясь, Федосьев. - По-моему, есть шансы на успех. А по-вашему?- По-моему, почти нет. Все худшее в России, естественно, повалило к большевикам, но где же все лучшее? Впрочем, я в последнее время вообще настроен безнадежно. Так Шопен после взятия Варшавы называл Господа Бога москалем...- Однако, ведь вы взваливаете вину не на Господа Бога?- Нет, больше на "ближних". Делю их на две основные группы: одних без разговоров и тотчас повесить, а другим, пожалуй, достаточно вырвать ноздри.- Я надеюсь, меня вы относите ко второй категории?- Да, можно и ко второй.- Вы слишком гуманны... Я думаю, бесполезно продолжать наш давний спор о старом и новом строе, об ответственности деятелей того и другого? Тут мы едва ли сойдемся.- Едва ли... Разве установить комиссию для выяснения умственных способностей этих деятелей... De lunatico inquirendo? [О поисках лунатика (лат.)] это, кажется, называлось у римлян?- Ничего не имею против такой комиссии. Но с неограниченными полномочиями, правда? С правом исследования мозгов даже у героев освободительного движения?- И даже у особ первых трех классов.
- Очень хорошо. О многих особах первых трех классов я, пожалуй, еще и от себя представлю в вашу комиссию материалы. Но, вы знаете, без дураков и умные дела в истории не делаются.- Боюсь только, что вы в своих исторических делах предоставили дуракам несколько большую роль, чем требуют самые строгие исторические традиции.- Был грех, - сказал Федосьев, - был грех. Правда, твердая, исторически сложившаяся власть может позволить себе и вольности... В лучших языках есть неправильные глаголы. Нехорошо однако, что люди революционного образа мыслей стилизовали нас всех под идиотов. Так у плохих писателей все извозчики непременно говорят: "Так што, вашество", а все евреи: "Что значит?" Но литературная стилизация несколько безобиднее политической. Будьте нам благодарны хоть за все зло, которого мы не сделали. Ей-Богу, могли сделать гораздо больше!- Вы, право, меня растрогали! Допускаю, допускаю, могли сделать еще больше зла.- Что ж, о некоторых из наших преемников и этого не скажешь. Чуть только был случай сделать глупость, сломя голову набрасывались! Ни одного не пропустили... Спросите себя, Александр Михайлович, по совести, чью власть народ больше уважал: нашу или наших преемников?- Это меня не интересует... Лакеи никогда не уважают тех, кто с ними слишком вежлив.- Ваш демократизм всегда меня повергал в смущение, - смеясь, сказал Федосьев. - Но мы очень отклоняемся в сторону... Почему это, кстати, мы впали в такой веселый тон? Казалось бы, нечему радоваться.- Так, привычная форма наших разговоров. Из формы не выйдешь. Я недавно читал, в 1812 году московский обер-полицеймейстер писал царю: "Имею счастье доложить Вашему Императорскому Величеству, что сего числа французская армия вступила в Москву". Вот и мы так, нам выпало еще большее счастье. Возвращаясь к делу, скажу, что, по всей вероятности, вы человек конченый...- В политике нет конченых людей.- ...Смотрите, что за стаканы! - пренебрежительно говорил у буфета осанистый пожилой господин с морщинистым лицом и седыми бакенбардами. - Разве так моют стаканы? Верно, бумажным полотенцем вытирают, Бог знает что такое!- А каким надо?- Разумеется, холщовым. Я всегда все перетираю холщовым полотенцем: от бумажного остается муть... И потом разве это чай? Зайдите завтра в нашу кофейню. Nadine вам даст настоящего чаю. Она подает, а я мою посуду... И недорого: два рубля стакан с двумя кусками сахара. Да-с, parfaitement [вот именно (фр.)], с двумя кусками! Imaginez-vous, la grande duchesse est venue hiere a I'improviste comme c'est son abitude. Elle a ete ravie... Mais ravie, vous dis-je!.. [Представляете, вчера совершенно неожиданно пришла великая герцогиня, у нее такая привычка. Она была в восхищении... Да, в восхищении, уверяю вас!.. (фр.)]- Я непременно зайду... "Au delice du gourmand" ["Услада гурманов" (фр.)] за Думой? Я и то все хотел зайти... Mettez-moi aux pied de la comptesse... [Посадите меня у ног графини... (фр.)] Хорошо играют, правда?- Paulette est admirable. Elle me rapelle notre chere Rejane du temps jadis. [Полетт восхитительна. Она мне напоминает нашу дорогую Режан былых времен.]- N' exagerons rien! [Не будем преувеличивать! (фр.)] Была только одна Режан!.. А как вы думаете, скоро вся эта ерунда кончится?- Я уверен, они до лета не дотянут! Надо потерпеть... Бедная Nadine стала кашлять.- Надеюсь, ничего серьезного? Я тоже расклеился. Да, перетерпеть... Союзников очень жалко!.. А слышали, говорят, нас всех скоро погонят на какие-то работы!- Работы так работы. Не запугаете, как говорил Петр Аркадьевич. - ...Спор о прошлом, Сергей Васильевич, меня, признаюсь, теперь интересует мало. Однако из любопытства я вам задаю этот нескромный вопрос: вы что ж, за собой никакой ответственности не чувствуете?- Я был не один.- Была система, и в ней вы в свое время не последний человек.- Это, извините меня, в марте говорила каждая кухарка, - с досадой возразил Федосьев.- Кухарка была совершенно права. Деспотическая власть может посмеиваться над людьми, если она проницательна, если она тверда, в особенности, если она удачлива. Но деспотическая власть, ничего не предвидевшая, никаких мер не принявшая, сдавшаяся врагам без боя!.. Собственно, вы кроме пулеметов ничего и не предлагали. Это для идейного политика немного, но, не отрицаю, пулемет мудрая вещь: тысячи аргументов в минуту... Оказалось, однако, что у вас нет и пулеметов! Что же у вас было? И, как ни глупо "потомство", на что тут можно рассчитывать, Сергей Васильевич?- На силу контраста с прелестью революционного творчества.- Вот, разве на это... Только и здесь есть одно обстоятельство... Вы черносотенцем никогда не были, - немного покрывали черносотенцев, да стоит ли говорить о всяком неправильном глаголе? - поэтому вам не могут быть обидны мои слова. Ведь что такое большевики? Самые настоящие черносотенцы en chair et en os [доподлинные (фр.)], и по умственному уровню, и по культурному уровню, и по моральному уровню, и по всем решительно уровням. Я иногда себе говорю: "Нет, сделай поправку на свою к ним ненависть, на тот вред, который они нанесли лично тебе". Делал поправку, выходит все-таки: черносотенцы. По методам, и те, и другие - погромщики. Есть, конечно, некоторая разница в целях. Идеал большевиков: сытый, послушный, самодовольный хам без различия национальности. Идеал черносотенцев: сытый, послушный, самодовольный хам русской национальности. Но ведь это не так существенно: благо ста миллионов людей идеал тоже очень почтенный. Да еще, у черносотенцев не было, кажется, вождя, равного Ленину по практическому уму и силе воли. Вождей помельче, столь же ученых "теоретиков", столь же искренних "фанатиков", столь же откровенных жуликов, у черносотенцев было никак не меньше. А хороших, "вдохновенных" ораторов, пожалуй, было побольше... Вы спросили, к чему я это говорю? Вот к чему. Черносотенцев культурный мир неизменно и откровенно презирал. Перед большевиками культурный мир расшаркивается, - иногда злобно, иногда холодно, но почти всегда "отдавая должное". Новый Гамзей Гамзеевич расселся в Пантеоне истории и, боюсь, расселся там прочно. На месте старого - я умер бы от зависти и злости.- Если вы это говорите для того, чтобы нагляднее показать, какова цена культурному миру, то нам спорить не о чем, - сказал, пожимая плечами, Федосьев.- Однако некоторая практическая ценность мнения культурного мира несомненна. Вы и этого приобрести не сумели! Повторяю, не вы лично, а те, которых вы порою покрывали.- Покрывал я их чрезвычайно редко... Да, признаюсь, иногда по необходимости покрывал, - со скрежетом зубовным, со стыдом и с презрением... Что же до разницы в отношении культурного мира, то быть может, дело объясняется просто. У нас черносотенцы все-таки не добрались ни до вершин власти, ни до погребов Государственного Банка. В их распоряжении миллиардного золотого фонда не было. А то могли бы покорить культурный мир. Ей-Богу, могли бы!.. При нашем старом строе все было неизмеримо лучше поставлено, чем publicite [реклама (фр.)]. Это не то по глупости, не то от нашего барства: в рекламе не нуждаемся, ври о нас, что хочешь...Браун засмеялся.- Вы очень преувеличиваете, - сказал он. - Я знаю цену культурному миру, но за деньги его так гуртом не купишь.- О, это не делается в форме простой взятки. Деньги, власть создают престиж, открывают огромные возможности шарлатанства. Наша старая власть не оценила великую идею саморекламы.- Нет, нужен был еще большой дар эвфемизма, свойство в политике чрезвычайно важное: надо было заставить мир назвать всероссийский погром не погромом, а освобождением трудящихся классов. А главное нужно было попасть в точку. Мир готовится - по счастью, медленно - к очень страшной революции. Революция против монархий не страшна, - страшна революция против носового платка... Я, быть может, и не знаю, куда следовало бы идти веку. Но уж во всяком случае он идет туда, куда не следует.- Да кто же его знает, куда он идет? Черт с ним, с веком! Давайте, Александр Михайлович, отпустим, хотя бы на время, друг другу разные грехи и проделаем часть дороги вместе? Ну, хоть очень небольшую часть, а? Что, если б вы согласились нам помочь? Ведь я все к этому вел.- То есть образуем союз конченых людей?- Посмотрим, что из этого выйдет? Я вам сказал в начале нашей сегодняшней беседы, что мы делаем и каковы наши планы... Эх, досадно, скоро конец антракта...- Просидим здесь до следующего. Рукоплесканьям не было конца. Вся труппа Михайловского театра, включая артистов, не выступавших в пьесе, низко кланялась публике. И в зале, и на сцене теперь многие вытирали слезы.Дотащившийся до рампы седой старик в потертом старом пальто, с плохо завернутым в бумагу котелком под мышкой (в таких котелках теперь продавались разносчиками на улицах домашние котлеты) истерически кричал: "Au revoir!.. Revenez!.." [До свидания, возвращайтесь! (фр.)] Скептический крик передовой газеты, часто ругавший французскую труппу за рутину в игре и репертуар, вдруг тоже вынул из кармана носовой платок и поднес его к глазам. "Расчувствовался, старый дурак!.. - тотчас подумал он, стараясь себя утешить этой сердитой мыслью. - Ну, и пусть камергеры теперь поторгуют котлетами, мне что!.." Почему-то ему пришло в голову, что Петербург умирает и что он сам скоро умрет.- Все-таки, как ни говорите, сто лет просуществовала у нас французская труппа, - сказал критику его сосед. - А теперь какое уж "Revenez!", сударь мой. - Это "сударь мой" было тоже бессознательной данью старине.- Ну и достаточно! Хорошего понемножку, - пряча платок в карман, проворчал критик, оберегая свою репутацию желчного, беспощадного человека.