Оркестр играл "Интернационал". От звуков бравурной музыки все росла и крепла в душе Алексея Андреевича жажда борьбы, отчаянной борьбы с безграмотными звероподобными людьми, завладевшими Россией. Подтянув на высоких нотах заключительную фразу "Интернационала", он отошел от окна. "Да, надо сегодня же повидать Брауна. Как бы к нему ни относиться, это очень умный человек. Затем сегодня же поговорить еще кое с кем..."Горенский вдруг вспомнил, что днем у него назначена встреча в Летнем Саду с Глафирой Генриховной. "Как жаль, что ей теперь ничего нельзя сказать!.." Алексей Андреевич собрал свои сто семнадцать рублей, надел шляпу и вышел из дому. - ...Какие все-таки странные теперешние молодые люди, - говорила Вите Елена Федоровна. - В них есть какая-то такая застенчивость... Отчего вы такой робкий?- Я не робкий, - ответил Витя, чувствуя с досадой, что ответ мог бы быть находчивее. К вечеру этого дня он нашел много превосходных ответов на замечание Елены Федоровны. Но замечание было сделано днем.- Нет, я вижу, вы очень, очень застенчивый!- Нисколько! Вы меня еще с этой стороны не знаете.- С какой стороны? - спросила Елена Федоровна с видимым интересом. Витя, однако, и сам не знал, с какой стороны и чтo собственно он хотел сказать. Он только говорил себе: "с этой женщиной надо взять циничный тон". Взять циничный тон было бы, пожалуй, легко, если б на брюках была настоящая складка. Брюки пролежали всю ночь под матрацем, тем не менее складка не вышла; или, точнее, образовались две складки, из которых одна явно подрывала эффект другой. Все остальное, - и пиджак, и мягкая шляпа Семена Исидоровича, и его же галстук, и трость, - было вполне удовлетворительно. Но складки на брюках не было.- Как прекрасен Летний Сад! - сказала, не дождавшись ответа, Елена Федоровна. - Нет, положительно только в природе есть вечная красота, особенно по сравнению со всей этой мишурой! - Она сделала зонтиком жест в сторону Марсова Поля, на котором происходил парад.- В самом деле это скучновато, - сказал пресыщенным тоном Витя. - Ведь вы, кажется, приглашали меня к себе? - Небрежное "кажется" было очень хорошо, однако Витя с волнением ждал ответа Елены Федоровны: он и страстно желал, чтобы она его пригласила, - у нее э т о, наконец, должно было произойти, - и побаивался: Витя совершенно не был в себе уверен.- Я действительно вас приглашала, но теперь я, право, не знаю, - ответила, потупив взор, Елена Федоровна. - Вы это как-то так странно говорите.- Да уж там видно будет, - самым циничным тоном сказал Витя. "Господи, лишь бы пронесло!" - подумал он.- Ах, ради Бога, не говорите так со мною!.. Все-таки, как странно сделана эта декорация, не правда ли? - переменила разговор Елена Федоровна.- Оттуда будет лучше видно. Пойдем туда, - предложил Витя.Среди убранных ельником могил жертв февральской революции была устроена высокая трибуна, затянутая красным сукном. Над ней на высоких жердях был протянут плакат с изображением огромного подсолнуха. Стоя лицом к могилам, что-то кричал, надрываясь, невысокий толстый круглолицый человек в пиджаке. Но слышно его было плохо, только изредка ветерок доносил отдельные фразы. Толпа была молчаливая, невеселая. Елена Федоровна и Витя пробрались к отдаленному углу площади, где народа было мало.- Вот здесь постоим, на этой площадке, - предложил Витя. - Отсюда все будет видно.Рядом с ними устроилась няня с ребенком и небольшой старичок неопределенного вида, в неопределенном платье, не то из господ попроще, не то из простых побогаче. Няня, расширив глаза, говорила- ...А там за углом смотрю: Господи! Мертвая лошадь лежит! И собаки жрут падаль! Так на мостовой, говорят, третий день и лежит!.. Ах ты, Боже мой!- То ли еще будет! - радостно сказал старичок. - Скоро людей так будут жрать.
- Ах ты, Господи! До чего дожили!- До того и дожили. Все так на мостовой будем лежать. - У старичка на лице выступила радостно-едкая улыбка. - "...Построим новую яркую красивую жизнь", - донеслось с трибуны. Старичок засмеялся и оглянулся на Елену Федоровну и Витю.- Они тебе построят!.. А в могилах-то городовые лежат. Царские фараоны... Да...Елена Федоровна слегка вскрикнула.- Смотрите, это она!- Кто она? - спросил Витя.- Дочь моего мужа!.. На трибуне третья слева во втором ряду, видите, та, что в черном. Это Карова, большевичка.- Ах да, я о ней слышал. С ней служат наши приятели.- Мой бедный муж! Он не пережил бы этого... Я прежде с ней была знакома, но раззнакомилась.
- Говорят, она из более приличных?- Что вы! Всегда была наглая, завистливая девчонка! А безобразна! Как смертный грех!- "...К близкому торжеству светлого пролетарского будущего!" - орал невысокий человек, вытирая лоб платком. Скептический старичок, видимо, наслаждался.- Скажите, Виктор Николаевич, что собственно означает этот подсолнух? Я не понимаю.- Это и нельзя понять.- Значит, так надо, - сказал услышавший их слова старичок. - Ежели подсолнух, значит, подсолнух и надо А как стемнеет, сожгут гидру контрреволюции, да...- Кого? - с ужасом спросила няня.- Гидру контрреволюции. Очень просто.- Смотрите!.. Ах ты, Боже мой! - заахала няня. На площадь медленно выезжал автомобиль с красным флагом. Рядом с шофером сидел негр. За автомобилем шли две колесницы с огромными чучелами, изображавшими священников и генералов. "О Господи!" повторила с ужасом няня при виде колесницы с чучелами священников. Но чучела генералов в ней как будто возбуждали не только ужас.- Какая гадость! - сказал Витя.Старичок на него оглянулся. Радостная улыбка сползла с его лица.- Крашеный! - доверительным таинственным тоном сказал он Вите.- Кто крашеный?- Да негр!- Ну вот!.. Смотрите, как он зубы скалит. Вовсе не крашеный, а самый настоящий негр.- Это ничего не значит: верьте слову, крашеный, - сказал полушепотом старичок. Витя от него отшатнулся: глаза у старичка, с неподвижными зрачками, были странные.- Знаете что, Елена Федоровна, пойдемте отсюда. Уж очень это плоско и гадко!- Я тоже думаю, пойдем. Я что-то утомлена.Они кивнули старичку, няне и пошли вдоль Лебяжьего Канала.- Значит, ко мне? - спросила стыдливо Елена Федоровна. - Но вам не будет скучно?- Что вы! Совсем напротив. - Витя опять почувствовал, что ответ оставляет желать лучшего. - "Значит, у нее будем ужинать... Как жаль, что нет смокинга", - подумал он, представляя себя в смокинге, в лакированных ботинках, в шелковых носках. Ему вспомнился итальянский кинематографический артист, небрежно отдававший почтительным лакеям в передней дорогого ресторана пальто необыкновенного покроя, шляпу, трость с прямой серебряной ручкой. "Впрочем, если мы встретились с ней днем, я все равно не мог бы быть в смокинге. А я и так вполне прилично одет. Но надо, надо во что бы то ни стало обзавестись, смокингом, если уж нельзя иметь фрак", - думал Витя.Он быстро поднял руку к шляпе, увидев знакомое лицо: в Летнем Саду доктор Браун, чуть наклонившись вперед, внимательно смотрел на то, что происходило на площади. "Собственно, он должен первый поклониться, если я с дамой. Да он нас не видит... - Вите очень хотелось, чтобы Браун его увидел в обществе госпожи Фишер. - Верно, он ее знает, - соображал Витя, нарочно замедляя шаги. - Нет, не видит..." - ...Наше поколение обречено, Глафира Генриховна, - сказал князь. - Я имею в виду, разумеется, мое поколение: ведь я гораздо старше вас. И вас мне особенно жаль: мы хоть пожили, мы видели настоящую, прекрасную и радостную жизнь. А вы!
- И я видела, - с волнением ответила Глафира Генриховна. Она никому не говорила, что ей двадцать седьмой год, но от князя твердо решила ничего не скрывать: между ней и Алексеем Андреевичем не было места обману. Глафире Генриховне было бы все же приятнее, чтобы князь не знал ее возраста.- Да, может быть, вы чуть коснулись той жизни, но вы не участвовали в ней. И этому рад: вы не несете ответственности за ее грехи, - сказал князь. Противоречие в его словах не укрылось и от Глафиры Генриховны, хоть ей было не до логики: она очень волновалась.- Грехи?- Да, ведь и то, и другое верно, - горячо сказал Горенский. - Та жизнь была обольстительна, но если б она не была в то же время насквозь проникнута грехом, то мы и не видели бы всей мерзости, которая сейчас творится на наших глазах... И я не щеголял бы перед вами в этаком виде, в стоптанных сапогах, - добавил князь, не совсем естественно улыбаясь и внимательно вглядываясь в Глашу: он не был уверен, что может теперь нравиться женщинам. Выражение его лица еще больше, чем слова, тронуло Глафиру Генриховну; она невольно взглянула на сапоги Горенского, и от этого смутилась. Ей вспомнилось, как он был богат, вспомнилась его фотография в пажеском мундире.- Вашей вины, конечно, нет никакой, - с волнением сказала она. - А то, что вы теперь оказались... без денег (она не решилась повторить: в стоптанных сапогах), это только делает вам честь. Дельцы и спекулянты сумели припрятать деньги.- Я не догадался, - с той же улыбкой сказал Горенский. - И потому попал в служащие их коллегии.- Что ж тут дурного? Ваша коллегия вполне приличная, - начала было Глафира Генриховна.- Вы это говорите, но вы этого не думаете! - перебил он ее. - Вы не можете так думать!Она с удивлением на него взглянула. Он вдруг взял ее руку и поцеловал. На глазах у князя были слезы. - ...Мы рады всем приемлющим новый социально-экономический режим, - говорила на трибуне, между выступлениями ораторов, Ксения Карловна Березину, который слушал ее с почтительным вниманием. - Кто против нас, тот наш враг, и с ним пролетарская власть - увы! - должна быть беспощадной...- Dura lex!! - сказал со вздохом Березин. - Dura lex sed lex. [Хотя жестокий, но закон (лат.)]- Но друзей пролетариата мы умеем ценить, какова бы ни была их социальная сфера в прошлом. Артистов, людей искусства, честно протягивающих руку рабочему классу, желающих пройти с ним хотя бы часть его пути, мы встретим, как товарищей и сотрудников в общем деле. Давайте же координируем работу, Сергей Сергеевич!Березин приложил руку к груди:- Видит Бог! - сказал он грудным низким голосом и немного смутился, сообразив, что начал неудачно. - С открытой душой говорю вам, Ксения Карловна: помыслы Мои, мои чаянья художника всегда были с трудящимся народом, и в самых отдаленных моих исканьях я смутно слышал мощную поступь рабочего класса, как за сценой тяжелые шаги статуи командора. Я родился, жил и буду до последнего издыхания бойцом авангарда, Ксения Карловна! В чем другом, а уж в отсталости, в рутине, в закостенелости духа и злейший враг ни разу не упрекнул Березина!..- Я это знаю. Мы достаточно информированы о вашей работе.- Я всегда был в искусстве мятежником, Ксения Карловна: и тогда, когда чаял обновления сцены от прерафаэлитов, и теперь, когда я сердцем жажду живой воды пролетарского творчества. Да ведь еще как сказать? ведь все это и тесно связано: весь мой ищущий путь художника, революционера и новатора. Я всегда был верен себе, и это говорю вам прямо и честно: был Березиным, остаюсь Березиным и буду Березиным до последней своей баррикады! Отсюда и все мои недруги, и завистники, и та мелкая недостойная травля, которая против меня велась и ведется... Да, ведется, Ксения Карловна. Об этом долго говорить, да и нет охоты: уж больно гадко!.. Когда-нибудь в другой раз...- Мы вас поддержим, Сергей Сергеевич.