IV
Свадьба Муси была отложена на неопределенное время, что очень волновало Мусю. Она по-прежнему была влюблена в Клервилля. Тем не менее ей порою было с ним трудно и даже скучно. Приходилось подыскивать темы для разговора. Этого с Мусей никогда не бывало: она со всеми говорила, как Бог на душу положит, и всегда выходило отлично, - по крайней мере так казалось и ей, и ее друзьям.В мире внешнем от того, что все называли блестящей победой Муси, оставались уже привычные радости: так, Глафира Генриховна лишний раз пожелтела, когда ей сказали, что Клервилль единственный наследник 72-летней богачки-тетки. "Это, конечно, приятно, но я все-таки не могу прожить жизнь назло Глаше", - говорила себе Муся. Из-за войны и политических событий почти не было приготовлений к свадьбе, подарков, заказов, скрашивающих жизнь и убивающих время. В мире же внутреннем над основой влюбленности (часто не менее страстной, чем прежде) у Муси росли неожиданные чувства. Спокойного уверенного счастья не было. Ей трудно было бы себе сознаться, что в ее сложных чувстах над всем преобладал страх, - страх перед тем неизвестным, что ее ждало.- Когда же "enfin seuls"? [Наконец одни (фр.)] - ядовито спрашивала Глаша.Муся смущенно смеялась.- На следующий день приходи за интервью, - говорила она как бы небрежно и тотчас меняла разговор. Об "enfin seuls" Муся думала дни и ночи. Бывали минуты, когда ей хотелось, чтобы брак ее расстроился, но расстроился сам собою, лишь бы не по ее собственной воле. "Пусть все будет и дальше как было до сих пор!" - иногда со страхом и отчаяньем говорила себе Муся, забывая, как прежде тяготилась своей беззаботной жизнью. Это настроение быстро проходило - Муся сама себя ругала "неврастеничкой" и "психопаткой". "Но ведь я была влюблена?" - спрашивала себя Муся и с ужасом себя ловила на этом "была". "Да нет же, и теперь все как раньше", - решительно твердила она. Все и в самом деле было как раньше, однако не совсем как раньше. Сомнения в успехе рассеялись, дело было закреплено. Клервилль стал как бы ее собственностью. Теперь надо было научиться тому, как с этой собственностью обращаться.Больше всего Муся боялась за Клервилля, боялась, что он в чем-либо поступит не так: "сразу разрушит все", - тревожно думала она. Порою, когда они оставались вдвоем, ей стыдно было смотреть в лицо жениху, - она боялась тех мыслей и чувств, которые ему приписывала, боялась и того, что он прочтет ее собственные мысли и чувства. Иногда этот страх и стыд сказывались с такой силой, что Муся, отправляясь с женихом в ресторан, в театр, на выставку, к удивлению и легкому неудовольствию Клервилля, приглашала кого-либо из своего кружка.Говорить с полной откровенностью Муся не могла ни с кем. Мысль об откровенной беседе с матерью пришла бы Мусе последней. С Глашей, с которой ее связывала многолетняя дружба-ненависть, в теории, "вообще", все было обсуждено также и на тему "enfin seuls", с разными подробностями, - не исключая довольно грубых. Теперь, когда Муся стала невестой, пришлось бы говорить уж не "вообще", а о Клервилле. Это было бы неловко, да и неделикатно, тем более, что у самой Глафиры Генриховны совершенно не удался роман с молодым адвокатом, которым она очень интересовалась. По словам Никонова, атака Глаши на адвоката, как наше наступление в Галиции, была отбита с уроном благодаря широко развитой сети железных дорог в тылу у противника: адвокат уехал из Петербурга. Муся весело смеялась этой шутке, уже почти забыв, что недавно она сама была в таком же положении, как Глаша, в трудной роли барышни, с беззаботным видом ловящей жениха.- То ли дело, Мусенька, вы! Экой Перемышль штурмом взяли! - сказал Никонов.- Перемышль очень доволен.- Об этом мы его спросим годика через два... Что быть ему с легким украшением на голове, - с маленьким, - это, Мусенька, верно.- Григорий Иванович!..- Ну, что "Григорий Иванович"? Правду я говорю, Мусенька, мне ли вас не знать? Так ему, разумеется, и надо. Gott, strafe England! [Боже, покарай Англию! (нем.)] - ужасно произнося немецкие слова, сказал со свирепым лицом Никонов. Он обращал в шутку накопившееся в нем раздражение. Это раздражение льстило Мусе, как ей льстили душевные страдания Вити.С Витей, особенно после его несчастья, она была чрезвычайно ласкова и нежна. В сравнении с той жизнью, которая перед ней открывалась, будущее Вити представлялось бедным и тоскливым. Мусе было очень его жаль: она искренно любила Витю. "В сущности я их всех люблю, - думала Муся в лучшие свои минуты (настроение менялось у нее беспрестанно), - все-таки жизнь прошла с ними, и, надо признать, прошла не так плохо..." Мысль о том, что она покидает свое общество навсегда, угнетала Мусю. Она хорошо знала своих друзей, по природе лучше замечала в людях дурное и особенно смешное, чем хорошее. Прежде Мусю раздражали снобизм Фомина, неискренность Березина, мрачная ограниченность Беневоленского. Теперь даже они казались ей людьми хорошими, вполне порядочными. "Никонов, князь, эти просто прекраснейшие, благородные люди, а Витя и Сонечка - очаровательные дети. Но и те, право, милы, хоть не без слабостей, конечно, как все мы, грешные..." Только Глаша продолжала раздражать Мусю, - напоследок, быть может, еще больше, чем прежде. Витя жил у Кременецких уже довольно долго. Для него революция пришла как раз вовремя. Он сам себе говорил, что "целиком ушел в общественную жизнь для того, чтобы забыться от жизни личной". К политической свободе очень кстати присоединилась собственная свобода Вити, как раз в ту пору им завоеванная. Витя состоял в разных комитетах и вошел в школьную комиссию по изучению военно-дипломатических вопросов. В этой комиссии он прочел доклад. Полемизируя с "крайностями Милюкова", Витя доказывал необходимость довести войну до победного конца в полном единении с союзными демократиями, однако борясь с чужими и собственными аннексионистскими тенденциями (от Дарданелл Вите отказаться было нелегко). Его доклад имел большой успех, принята была резолюция Вити, - правда, с существенной поправкой оппозиции, - и он был избран для связи в центр по объединению всех учащихся средне-учебных заведений, - предполагался Всероссийский съезд. Ни в какой политической партии Витя не состоял. Он смущенно говорил товарищам, что примыкает к правым эсэрам, не во всем, однако, с ними сходясь. Вопрос о необходимости вступить в партию очень беспокоил Витю. К концу лета он было решил формально примкнуть к правым социалистам-революционерам (как и все, он не замечал забавности этого сочетания слов). Но как раз в училище прошел слух, что Александр Блок "заделался левым эсэром". Это смутило Витю: он боготворил Блока. А потом стало уже не до, партий.Октябрьского переворота Витя вначале почти не почувствовал, - так все у них в доме было в те дни захвачено и раздавлено скоропостижной смертью Натальи Михайловны. Когда Кременецкие предложили Николаю Петровичу отпустить сына к ним, Витя слабо протестовал, не желая оставлять отца, однако скоро уступил настоянию старших. Втайне ему страстно хотелось поселиться у Кременецких: мысль о том, что он будет жить в одной квартире с Мусей, очень его волновала. Это волнение стало почти мучительным, когда ему отвели комнату рядом со спальной Муси.Кременецкие отнеслись к Вите с необыкновенной заботливостью и вниманием. В его комнату поставили большой письменный стол, кресла, диван. Тамара Матвеевна все беспокоилась, не будет ли ему неудобно, - Витя отроду не имел таких удобств. Вначале предполагалось, что он переезжает к Кременецким "на время". Но прошел месяц-другой, и не видно было, когда и почему это "на время" должно кончиться: жизнь нисколько не налаживалась; все хуже и мрачнее становилось и существование Николая Петровича. Витя никого не стеснял у Кременецких, ему все были рады. Муся же прямо говорила, когда он заикался об отъезде: "Это еще что? Ни для чего вы не нужны Николаю Петровичу, ему с вами было бы еще тяжелее. Пожалуйста, выбейте глупости из головы, никуда вас не отпустят..."У Вити от этих слов Муси сладко замирало сердце. После октябрьской революции общественная жизнь ослабела, и его любовь зажглась с новой силой. Тенишевское училище начинало пустеть, товарищи и соперники Вити разъехались. Сообщения в городе стали труднее. Витя выходил гораздо меньше.С Клервиллем ему было тяжело встречаться. В обществе англичанина Витя бывал мрачен и молчалив, что доставляло наслаждение Мусе. Особенно задевало Витю то, что Клервилль совершенно не замечал его ревности и был с ним очень любезен.Зато, когда жених Муси уезжал (он уезжал из Петербурга очень часто), Витя оживал, Кременецкие теперь ложились спать рано. Муся с Витей часто подолгу вдвоем засиживались в гостиной. С ним Мусе всегда было и легко, и приятно, и интересно. Она небрежно ему говорила, что он, конечно, мальчик, но мальчик очень умный. С той поры, как репутация ума была Мусей за ним признана, Витя больше не старался быть умным, от чего очень выигрывал.Как-то вечером Муся, жалуясь на холод в гостиной, предложила перейти в ее комнату. Постель там уже была постлана. Входя в комнату Муси, Витя из всех сил старался не покраснеть и потому покраснел особенно густо. Это тоже доставило Мусе наслаждение. Кутаясь в шаль, она села у пианино.- Ну-с, а вы тут садитесь на ковер, - приказала Муся, чувствуя свою безграничную власть над юношей. Было совсем как в театре, - любимое ощущение Муси. Разговор не завязывался. Но это ее не тяготило; с Клервиллем молчание всегда выходило неловким.- Так вы в самом деле поедете потом в Индию? - спросил тихо Витя.Муся, не отвечая, задумчиво на него смотрела. И его тихий голос, и ее задумчивое молчание тоже были как в театре.- Ну, что ж, вы скоро поступите в университет, станете большой, у вас начнется новая, интересная жизнь, - сказала она как будто некстати, а в сущности отвечая на его мысли. Муся вдруг подняла крышку пианино.- Скажите, вы не знаете, что теперь делает этот Браун? - будто так же некстати, без всякой связи в мыслях, спросила она и, не ожидая ответа, заиграла "Заклинание цветов": "Е voi - о fiori - dall' ollezzo sottile..." - едва слышно, точно про себя, пела Муся. Окончив музыкальную фразу, она взглянула на Витю, улыбнулась и резко захлопнула крышку пианино, - только зазвенел хрусталь на бронзовых подсвечниках. Муся сама уже почти не чувствовала, где у нее начинается театр. Витя сидел на ковре, с лицом измученным и бледным. Муся быстрым ласковым движением погладила его по голове.- Что, милый? Взгрустнулось?.. О Наталье Михайловне вспомнили? - спросила она.Муся знала, что Витя совершенно не думал в эту минуту о матери, и Витя понимал, что она это знает. Но эта комедия его не оскорбила и, невольно ей поддаваясь, он сделал вид, будто Муся верно угадала его чувство. V