- Немцы! - растерянно проговорил один из вбежавших. - Нiмцi! - Какие немцы? - Что такое?- Немцы или хлеборобы? - прошептала Тамара Матвеевна, схватив за руку мужа.- Немецкие войска!- Не может быть!- Это, верно, простое недоразумение, - начал примирительно Фомин, но он не успел развить свою мысль: за дверью послышались мерные, четкие, отбивающие удар шаги: отряд солдат быстро шел по направлению к приемной. Вбежавшие люди попятились назад. Что-то неприятно, звякнуло за дверью. На пороге появился германский офицер, за ним показались солдаты в касках.- Руки вверх! - по-русски сказал офицер, почти, не повысив голоса. В его тоне не было ничего грозного: это было скорее деловое распоряжение, отданное неприятным тоном. Все сразу подняли руки. В правой руке Семена Исидоровича чуть дрожала немецкая газета. У Фомина папироса так и осталась в зубах. "Господи! Да это восемнадцатое брюмера!" - подумал он. Платон Михайлович растерялся, как и другие, но он чувствовал, что попал на историческую сцену, "Разгон парламента вооруженной силой! Ну да, 18-ое брюмера!.. Не оставаться же, однако, с папиросой во рту? Так и дышать трудно... Или выплюнуть ее? Тоже как-то глупо!.."Офицер оглядел находившихся в комнате людей, затем что-то вполголоса сказал по-немецки унтер-офицеру и прошел дальше. За ним двинулись солдаты. Четкие шаги застучали снова. Унтер-офицер остался в приемной. В зале заседаний вдруг оборвался голос оратора. Шаги остановились. Донесся глухой подавленный гул, затем снова такой же возглас: "Руки вверх!"
Потом настала полная тишина.- По приказу германского командования... Рада объявляется распущенной, - по-русски, с сильным немецким акцентом, сказал офицер. При открытых дверях в приемной было слышно каждое слово. - Приказываю всем немедленно разойтись. Унтер-офицер в приемной сделал жест, показывавший, что теперь нужно опустить руки и удалиться. Фомин вынул изо рта папиросу. "Вот тебе и 18-ое брюмера! Я совершенно не так себе представлял", - думал он, выходя из приемной вслед за Семеном Исидоровичем и Тамарой Матвеевной, вцепившейся в руку мужа и своим телом прикрывавшей его от возможных опасностей. Они оказались на улице. Из здания Рады беспрепятственно и бесшумно выливался поток людей. На противоположной стороне улицы росла толпа зевак. Тамара Матвеевна дала волю чувствам.- Господи! Что они делают!.. Это просто ужас! - лепетала она, не выпуская руки Семена Исидоровича, который был бледен, но спокоен. - Едем, скорее домой!.. Это безумие!- Ну, нет, не домой! - сказал Семен Исидорович. - Надо будет сейчас же собрать где-нибудь экстренное совещание... Это так нельзя оставить!- Не надо никакого совещания, я тебя умоляю, едем сию минуту домой! - говорила Тамара Матвеевна, задыхаясь от волнения, хотя на улице все было совершенно спокойно. - Ты еще не знаешь, что может быть!.. Может быть, сейчас начнется стрельба!- Помилуйте, Тамара Матвеевна, какая стрельба! - говорил ласково Фомин. - Все ушли, немцы никого не арестовали и не арестуют, конечно, - поручился он и за немцев. - Я вношу конкретное предложение: идем в кофейню!.. Ужасно что-то пить хочется...- Ах, оставьте, пожалуйста, Платон Михай... Я тебе говорю, едем домой! Я тебя умоляю! Сделай это для меня, хоть раз в жизни!.. Платон Михайлович вечером придет и все тебе расскажет.- Да что же тут рассказывать? - бодро спрашивал Платон Михайлович, смутно чувствуя, что сам он совершенно ни при чем во всей этой истории, несмотря на поднятые руки и на папироску в зубах. Позднее Фомин с полным основанием стыдился того глупо-радостного настроения, которое им овладело: "Грубая сила лишний раз восторжествовала, что ж тут было скалить зубы? Хоть, конечно, и странный какой-то был переворот..." Но теперь на улице ему становилось все веселее.- Ну, если что-нибудь будет...
- Да вы не огорчайтесь, Семен Исидорович, - говорил Фомин с сочувственно-убедительными интонациями. - Я уверен, что все еще может наладиться... Да, да, да... И вы тоже, Тамара Матвеевна, напрасно, право... Притом, что же вам было делать, Семен Исидорович? Не сопротивляться же было германским войскам?- Ваш вопрос ко мне, очевидно, относиться не может, - сухо ответил Кременецкий. - Я не член Рады.- Разумеется! - с жаром сказала Тамара Матвеевна, все ускоряя шаги. - Разумеется!- Но если вы хотите знать мое мнение, - продолжал Семен Исидорович, также давая, наконец, волю чувству, - то я вам скажу, что это одна из самых печальных ошибок истории! Она будет и для немцев иметь неисчислимые последствия! Историк сможет только повторить: "Это было хуже, чем преступление, это была ошибка!"- Ужасная ошибка! Просто они с ума сошли!.. Вы не знаете, где тут стоят извозчики, Платон Михайлович?- Да пойдем пешком... Отчего это мне так пить хочется? Верно оттого, что мы за завтраком ели форшмак из селедки, конечно оттого... Отличный был форшмачок...- Они играют с огнем, и эта их карта будет бита, - сказал Семен Исидорович. - Да, эта карта будет бита! Они втроем сидели на террасе кофейни. Терраса была переполнена. Лакеи едва успевали разносить напитки. Оживление было очень большое. Люди с беспричинно-радостным видом передавали сенсационные новости. Семен Исидорович уже успел кое с кем поговорить по телефону. По-видимому, эти разговоры несколько изменили его мысли.- Все-таки, дорогой Семен Исидорович, - мягким голосом говорил Фомин, - все-таки откуда взялось это сообщение, что Мумм приедет извиняться?- Ах, да не в этом дело, - мрачно ответил Кременецкий. - А дело в том...- Кстати, из каких он Муммов? Не из тех ли, у которых шампанское? Моя любимая марка... Виноват, я вас перебил.- Не знаю, из каких Муммов... А дело в том, что с немцами с самого начала был взят не тот тон... Не тот тон. Стратегия была правильная, но тактики они оказались никуда негодные и дали хлеборобам себя обойти, как ребята. Не надо было сразу объявлять реакционной всю эту тягу к твердой власти, будь она гетманская или там какая-нибудь другая... Они тем самым могли только бросить промышленников в объятия худшей, настоящей реакции.- Это была ошибка, - подтвердила Тамара Матвеевна.- Народные массы их не поддержали, значит, остается только одно: перестроить фронт и выправить линию...- Я думаю, ты один можешь это сделать... Не пей так много кофе, это тебе вредно! Ты пьешь третью чашку!- Не знаю, могу ли я теперь выправить линию. Приходится расплачиваться за чужие ошибки и бестактности! Разве я с первого дня не предсказывал все это нашим доморощенным Дантонам? Они меня не слушались и вот налицо результаты, - говорил Семен Исидорович.- И вот результаты, - печально повторяла Тамара Матвеевна.
IX
Витя отмерил глицерин большим градуированным цилиндром, осторожно вылил в огромную банку и тщательно ее закупорил притертой стеклянной пробкой. Кислотная смесь была уже готова. Присев к столу, он еще раз в тетрадке проверил пропорции. На одну часть глицерина надо было взять три части азотной и пять частей серной кислоты. Расчет оказался правильным. Сосуд, чан, делительная воронка, колбы были вымыты и высушены, сначала спиртом, потом эфиром. Больше делать было нечего. Витя сел на табурет у стола, устало опустил голову на руки и задумался. "Когда же будет всему этому конец?" - спрашивал он себя. Витя живо помнил то чувство ужаса и любопытства, с которым он впервые входил в эту комнату, месяца два тому назад. Он читал в "Былом", в воспоминаниях разных революционеров, о динамитных лабораториях, о конспиративных квартирах. Но все это он представлял себе совершенно иначе. Где-то на Петербургской стороне они с Брауном свернули с тротуара и вошли во двор, - самый обыкновенный двор, только очень, очень длинный. Они шли бесконечно долго. Витя старался все запомнить - и не видел ничего. У него стучало сердце, он боялся обморока, хотя никогда в жизни в обморок не падал. Окна в домах двора были везде открыты, слышались голоса, где-то смеялись, где-то играли на гармонике. "Если б они знали!" - думал Витя, представляя себе картину взрыва, страшный грохот, стены, рушащиеся, как в последнем действии "Самсона и Далилы", крики, окровавленные тела... Они поднялись по лестнице во второй этаж, Браун открыл ключом дверь. Витя собрал все силы и со спокойным видом, на цыпочках, вошел в квартиру. В большой комнате с открытыми окнами и спущенными белыми шторами чем-то слегка пахло, - Витя узнал едкий запах азотной кислоты, и почему-то порадовался, что узнал его. "Где же это?" - спрашивал он себя.- Да здесь очень уютно, - сказал он, беззаботно улыбаясь.- Очень уютно, - подтвердил Браун, глядя на него с усмешкой.В комнате в самом деле на вид не было ничего страшного. На большом столе стояли весы, коробки с разновесками, стеклянная посуда, разные банки и бутылки. На низком табурете в кадке с водой был укреплен большой сосуд, а над ним воронка. В углу комнаты стояло кресло, обитое веселеньким пестрым ситцем.- Вот тут и изготовляют нитроглицерин, - объяснил Вите Браун. - Реакцию знаете? Впрочем, вы к этому отношения иметь не будете. На военных заводах изготовление нитроглицерина операция очень простая и безопасная. А при этих милых приспособлениях, если дать температуре немного подняться, то нетрудно взлететь на воздух со всем домом.- Да, конечно, - ответил Витя и засмеялся. Он сейчас же подумал, что смеяться собственно не следовало. Браун все ему показал, объяснил, что нужно делать, затем велел повторить. Витя, однако, повторить не мог: он ничего не слышал. Браун опять усмехнулся и терпеливо объяснил все вторично. На этот раз Витя с усилием вслушался, боясь рассердить своего начальника, - он очень его боялся, - и повторил все правильно.- Отлично, - похвалил его Браун. - Итак, вот вам ключ от квартиры. Завтра вы придете сюда уже один, в девять часов утра, и все это сделаете. Ваша работа, как видите, совершенно безопасна. Пока безопасна, - подчеркнул он. - Теперь вы можете идти, а я останусь здесь. Запомните хорошо дорогу во дворе: спрашивать, разумеется, никого ни о чем не надо. Весь этот день Витя провел дома в необычайном волнении. Вступая в организацию, он никак не ожидал, что ему придется работать в динамитной лаборатории. Витя и гордился возложенным на него делом, и испытывал мучительную тревогу, которой не с кем было поделиться. В гостиной слышались голоса. У Муси сидел Клервилль. "Если б им сказать!" - думал Витя. Внезапно ему пришло в голову, что, в случае провала организации, следствие от него легко может направиться к Мусе, к Николаю Петровичу. Эта мысль его ужаснула.: - "Что же делать? - в отчаянии спрашивал он себя. - Отказаться? Это немыслимо, это был бы позор на всю жизнь! Я ведь сам искал работы... Съехать отсюда? Но куда же? Денег нет, нет бумаг... Допустим, они дадут мне и деньги, и бумагу, - как я могу съехать? Ведь это значит вызвать расспросы, переполох в доме, не пустят!.. Притом что же это изменит? Разве следствие не обнаружит, где я жил до того? А папа!.. Но как же он мог меня привлечь, зная все это? - в ужасе спрашивал себя Витя, разумея Брауна. - Да, ему не до того!.. Он сам рискует головою, и не может обо всем этом думать. Это было мое дело... Я не ребенок и должен был знать, на что иду..." Витя провел ночь почти без сна, - все боялся проспать. Он так ничего и не придумал. Мусе он объявил, что Браун устроил его на практические работы в одну лабораторию. Муся не слишком входила в занятия Вити, поверила ему без расспросов и была очень рада, что заставила его учиться.